Посреди Вселенной

— А ну, Воронок! Не выда-ай!

Взвизгнули ремни оглобель, и Воронок, напружинясь мышцами, тронулся в путь. Рушился снег настолько мохнато и густо, что Воронок из коня вороного сделался пегим, а после седым, потерявшимся в бьющейся мути. Часа три, наверное, он куда-то всё шёл, шёл и шёл. Никита и вожжи расслабил, чтоб не мешать, целиком доверяясь чутью и опыту вороного. И как было радостно вдруг услыхать:

— Э-э, демонята! Откудова вы?

Никита узнал деревню Московку. Но не узнал человека, кричавшего из ворот.

— Из лесу! — откликнулся он.

— Поворачивай к нам, а то собьётесь с пути!

— Наш Воронок не собьётся! — ответил Никита, правя коня на белевшие по-за деревней фигуры лохматых елей.

И надо же так: непогода утихла в то самое время, когда подъезжали к Высокой Горке. Ветер умчался на юг, уводя за собой ревущие толпы снегов. Снова мир и покой. Снова тишь. Прободав жёлтой плешкой сизую тучу, блеснула луна. Пролаяла на ночное светило собака. Никита скинул с братьев тулуп, показал на луну:

— Сивая кобыла через оконце глядит!

Конь встряхнул головой и крупом, превращаясь из белого в вороного, и, подымая морду к огням деревни, обрадованно заржал. Напахнуло печёным хлебом и густым избяным теплом. Запах жилого, лай собаки, чья-то спина за окном — всё было таким позабытым и вновь открытым, что братья заволновались.

Воронок, стригая ушами, остановился. Вот и родные хоромы! Братья выбрались из саней. Скорее домой! Там их ждут, там о них беспокоятся, там им рады!

На столе, отдуваясь жаром и паром, стоят кастрюли, кринки и плошки, а среди них, как великий мужик средь подростков, никелированный самовар.

— Ну-ко, работники, живо за стол! — командует мать.

Бабушки охают и вздыхают. Отец, закурив, уходит прибрать привезённые шишки и увести на конюшню коня.

Как славно, как расприятно после тяжёлой дороги опять оказаться среди родни! Сидят братаны за длинным столом. Работают ложками и зубами. Подчистили первое и второе. И вот наливаются чаем.

— Телевизор давайте смотреть! — приглашает бабушка Анна. — Началося кино.

Никита с Бронькой идут. А Мишутка не может. Он умаялся пуще всех. Забирается к Ваське-коту. Едва щека прикоснулась к подушке — тут глаза и закрылись и вскоре увидели сон. Сон, похожий на правду. Будто ночью в Высокую Горку явился Морозко и стал пересчитывать доски в заборах, скакать по белым ступенькам крыльца, обивать с проводов лохматые хлопья.

Повязавшись в голубенькую косынку, следила за его озорством луна — глазастая, чистая, молодая, с опущенными до самой земли жёлтыми волосами. А ему нет милей такого надзора! Знай поколачивает дрынком по избяным чердакам, по осиновым пряслинам, по воротам. А к утру, когда над трубами крыш встало белое стойбище дыма, он, запыхавшийся и усталый, спустился к реке. Был он пышнобородый и белый, в бараньем тулупе, с великановой палкой в руке. Оглянулся Морозко на избы деревни, хрустнул надлёдным стеклом и исчез — невидимка.

СТАРЫЙ И МАЛЫЙ

Надоело Мишутке кататься на санках с угора. Направился было домой, да увидел крыльцо нежилого дома, с которого вниз не ступеньки сбегали, а саночный след.

«Давай-ко я прокачусь!» — надумал Мишутка. Съехал раз. Съехал два. Поглянулось. Давай кататься ещё. До того докатался, что не заметил, как к нему подобрался сухой старичок.

— Девочка! — тихо окликнул.

Мишутка встал, уперев в незнакомца прихмуренный взгляд.

— Я не девочка! — сказал с вызовом и обидой. — Я парень!

— Не озяб? — на губах старика проиграла хитрая улыбка.

— Не бывало такова! — ответил Мишутка. — Это мамка так окулёмала! — И покосился на шаль, крестом покрывавшую всё его тело. — Не давался ей, да она вон какая силачка!

— Хорошо, хорошо, а деревня-то знаешь, как называется?

— Ну, дедушко, ты и смешной! Я ведь скоро в школу пойду. Неужто Высокую Горку не знаю. Да и ты, поди, знаешь! Вон какая большая! Сорок домов, да ещё и начальная школа.

— А люди где? Что-то никак не могу никого разглядеть?

Улыбнулся Мишутка, солидно так улыбнулся, словно прощая деду незнание.

— Да где им быть-то, кроме работы!

— А школьники где?

— Воно, глянь! — махнул Мишутка вязаной рукавицей в сторону белых кустов, на которых висели шарфы, полушалки и шапки. — Тамо угор. — Мишутка вдруг перестал улыбаться, сделался строгим. — Ты кто?

— Я? Я — Рафаил, — ответил старик.

— Откуда эдакой взялся? — продолжил Мишутка расспрос.

Рафаил объяснил, что родом он из Высокой Горки. Но здесь у него ни родных, ни знакомых. И старого дома нет, где он родился и вырос. Все молодые и зрелые годы провёл на чужой стороне, в далёком архангельском леспромхозе, где нажил жену и детей, и вот недавно, выйдя на пенсию, вздумал проведать родительский край.

Мишутка, мало чего поняв, кивнул и спросил с нарастающим уважением:

— Дак ты голодный, поди?

— Не, не.

— Врёшь. Вижу. Сам смеёшься, а глаза невесёлые. Пойдём-ко со мной. Я накормлю.

Было что-то хозяйское в твёрдом Мишуткином предложении, и дед отказываться не стал.

Они свернули с дороги и тропкой направились к дальнему дому. Пока шли, Мишутка спрашивал:

— Дедо, а в городах все дома каменные?