Посреди Вселенной

— Нет, не все. Деревянных тоже хватает.

— А деревянные где? Посерёдке али по окрайкам?

— В основном по окрайкам.

— А в них кто? Живут бедняки?

— Ну что ты, Ванюша!

— Я не Ванюша! — приосердился Мишутка. — Ванюша-та трус, да ещё и брюхатый. А я Михаил!

— Извини меня, Михаил. Но ты тоже хорош. Разве не слушаешь радио? Телевизор не смотришь? Нет у нас теперь бедняков.

— А где они есть?

Мишутка был любопытен и хотел за одну минуту разузнать обо всём.

— Дедо, — спрашивал он, наверно, в пятнадцатый раз, — а писатели люди смелые?

— Есть и смелые.

— А как их узнать?

— По книгам.

— По самым по интересным?

— По самым правдивым.

В пятистенке, куда они оба вошли, отодвинув вначале засов, было прибрано и уютно. На простенке меж окон — увеличенный фотопортрет молодого мужчины, а под ним — почётные грамоты.

— Нине Савельевне Одинцовой за трудовые успехи… — начал читать Рафаил, но Мишутка вцепился ему в рукав.

— Мамка моя! Она у-у какая! Всех забила в работе! И меня всё к ней понуждает. Ты, говорит, Михайло, люби работу, а то в большие люди не выбьешься. А я выбиться-то хочу в комбайнеры, как дядя Кондрат. Знаешь, как здорово хлеб-от на поле убирать!

— Да, да, — согласился дед Рафаил, посмотрев на Ми-шутку, который разделся и стал растрёпанным, желтоволосым, как облитый солнцем овсяный сноп.

— Значит, ты уже выбиваешься в люди?

— А как?! Работаю!

— Мамке на ферме, поди, помогаешь?

Мишуткины руки полезли было с ухватом в печь — достать оттуда чугун похлёбки, да замерли вдруг, разжали ухват.

— Ну, дедо, и скажешь! Девка я, что ли? Век свой туда не пойду. Для меня и парнячьей работы хватит!

— А что за работа?

— Да я, дедо, воду на чунках вожу и дрова ещё к печкам таскаю. Норовлю на два дома — на свой и на бабки Матрёны. Бабка-та обезножела в том году, а родни у неё — никого. Вот я с парнями и пособляю.

— Вот оно как, — протянул Рафаил, придвигаясь со стулом к столу, где в большом белом блюде дымилась похлёбка. Дед хлебал её, вспоминая: кто же жил в те далёкие годы в этих хоромах?

Отобедав, он встал и всмотрелся в портрет, по бокам которого рдели бумажные розы. На него глядел светлоусый мужчина, и в нём он признал Епифана, колхозного кузнеца. Портрет был настолько живой, что, казалось, кузнец вот-вот раздвинет руками рамки, выйдет оттуда, сядет за стол и, погладив усы, поведёт разговор.

— Это дедушка твой?

— Дедушко. Только я его не видал. Он погиб на войне.

— А бабушка-то жива?

— У меня их две! Бабушка Шура и бабушка Аня. Шуре скоро вон сто годов, она теперь спит в боковухе, а Аня ушла в магазин по крупу.

Из углов пятистенка уже выползали серые тени. Под печью, вскакивая на шесты, захлопали крыльями куры. Мишутка вдруг встрепенулся, взглянул на стенные часы.

— Пойду воду возить, а то парни уже собрались. А ты, дедо, давай отдыхай. Ночевать-то всяко будешь у нас?

— А родители как твои? Не прогонят?

— Ещё чего скажешь! Они добрые у меня! Живи у нас хоть всё время.

Мишутка оделся в фуфайку и убежал. Рафаил, закурив, стал смотреть в окно на посады Высокой Горки.

Вечер плыл по земле — просторный и синий. Меж домами сжатая глыбами снега белела дорога. По сугробам торчали головки репея. Ветер гнул их к земле, а они не сгибались. Послышались голоса. От прикрытого крышей колодца, облепив санки с баком воды, торопливо ступала стайка парнишек. Среди них мельтешил и проворный Мишутка.

ЗА ЛЕСНЫМ МЯСКОМ

Понравилось старому Рафаилу в деревне. Уже с неделю живёт. От нечего делать стал с ружьецом похаживать в лес. Мишутке тоже хотелось бы на охоту. Да как это сделать? Больно уж сладок сон по утрам. Никак не может рано проснуться. Спрыгнет с кровати, разует глаза, но вместо дедушки Рафаила увидит бабушек Анну и Александру.

— Дедко-то где? — расстроенно спросит.

— Да где ему быть! — ответят старушки. — Лепит ногами в лесу дорогу!

Чтоб больше деда не проворонить, начал Мишутка пораньше ложиться. Но толку от этого мало. Вновь просыпал.

Сегодня дед Рафаил вернулся из лесу весёлым. Вдоль просеки, в тесных прогальцах расставил на зайцев петли. Целых двенадцать.

— Будет пожива! — сказал он Мишутке. — Хоть один да косой попадётся. И то слава богу. Боле-то нам ни к чему.

Странно Мишутке:

— Как так ни к чему?

Дед спросил:

— На дармовое, как думаешь, глаза светятся у кого?

Пожал Мишутка губами.

— Не знаю.

— У голодного да у жадного, — объяснил Рафаил. — К дармовому их подпускать опасно, потому как может стрястися беда.

Интересно Мишутке.

— Какая беда?

— Замаются оба. Голодный — брюшиной, а жадный — куричьим зобом.

— А зоб-то откуда?

— Вырастёт от завидок.

— Я ни разу не был голодным, — заверяет Мишутка. — И жадным не буду. Возьми меня завтра с собой!

Дед согласен:

— Пошли.

— Только ты меня разбуди, — просит Мишутка.

Но Рафаил ни в какую.

— Э-э, не-е. Охотник всегда просыпается сам.

Мишутка наморщил в раздумье лоб. Как ему быть? Долго думал. И вот надумал: напиться воды, чтобы та на рассвете его разбудила.

Спать Мишутка улёгся первым. И телевизор даром ему. Родители вместе с Бронькой, Никитой и Рафаилом смотрели кино, а он уже видел красивые сны. Снились зайцы. В каждой петле по штуке.