Поздняя греческая проза

28. И нужно же было, чтобы здесь со мной случилось то же, что и с Кандавлом![396] Надсмотрщик за лошадьми оставил меня дома своей жене Мегаполе, а она запрягла меня в мельницу, чтобы молоть ей пшеницу и цельный ячмень. Это-то еще было бы небольшое зло для благородного осла — молоть зерно для своих надзирателей; но почтеннейшая Мегапола, которая от всех других, живших в этой местности — а их было очень много — требовала платы за помол, закабалила мою несчастную шею; даже ячмень, назначенный мне на обед, она поджаривала и засыпала мне для помола, а сделанные из него лепешки все съедала сама, мне же на обед шли отруби. А если когда-нибудь надсмотрщик и подпускал меня к кобылам, то я погибал из-за жеребцов, которые меня лягали и кусали, так как они всегда подозревали во мне любовника их жен — кобыл, и преследовали меня, лягаясь обеими ногами, так что я был не в силах переносить эту конскую ревность. И вот за недолгое время я стал худ и безобразен и не имел радости ни дома при мельнице, ни пасясь под открытым небом, где со мной враждовали товарищи по табуну.

29. К тому же меня часто посылали на гору возить на спине дрова. И это было главное из моих зол: во-первых, приходилось всходить на высокую гору по ужасно крутой дороге, да еще неподкованному по камням. К тому же со мной посылали погонщика, негодного мальчишку. Он всякий раз мучил меня по-новому: сначала он сильно бил меня, даже если я бежал бегом, и притом не простой палкой, а с твердыми и острыми сучьями, и все время ударял по одному и тому же месту, так что на бедре ют ударов открывалась рана, а он продолжал по ней бить. Потом он стал накладывать на меня ношу, какую и слону трудно было бы снести; да и спускаться сверху было мучительно, а он и тут бил меня. Если же он видел, что ноша у меня спадает и переваливается на одну сторону, когда нужно было бы снять часть дров и переложить на более легкую сторону, чтобы уравнять груз, он никогда этого не делал, а поднимал с горы большие камни и накладывал на более легкую половину поклажи; и я спускался, несчастный, неся вместе с дровами еще и ненужные камни. И еще — на пути была невысохшая речка; так он, жалея обувь, садился на меня позади дров и переезжал через речку.

30. Если же я иной раз так выбивался из сил, изнемогая под грузом, что падал, тут уж беда была нестерпимой; ведь погонщик тогда должен был бы, сойдя с меня, оказать помощь, помочь подняться с земли и снять ношу, если бы это понадобилось, а он и не сходил с меня и не оказывал помощи, но избивал всего меня палкой, начиная с головы и ушей, пока удары не заставляли меня подняться. А еще он развлекался другой злой выдумкой, нестерпимой для меня. Набрав охапку самых острых колючек и стянув их веревкой, он подвешивал их мне сзади к хвосту, и они, естественно, раскачиваясь на ходу, бились об меня и уколами своими исцарапывали мне весь зад; а защититься мне было невозможно, так как они были подвешены ко мне и все время ранили меня, при каждом моем шаге. И вот, если я, остерегаясь колючек, подвигался вперед тихо, я погибал от побоев, а если избегал палки, то мучения настигали меня сзади. И вообще целью моего погонщика было замучить меня до смерти.

31. Когда же я как-то, терпя от него много зла, однажды не выдержал больше и лягнул его, уж он этот удар навсегда удержал в памяти. И вот однажды погонщику велят перевезти паклю с одного места на другое. Приведя меня туда и собрав много пакли, он навьючил ее на меня и крепкой веревкой прочно увязал ношу, замышляя мне большую беду. Когда оставалось только отправиться в путь, он утащил из очага еще тлевшую головешку и, едва мы оказались подальше от двора, засунул ее в." паклю. Пакля тотчас же загорается, — что же иное могло случиться? — и вот уже я несу на себе огромный костер. Тут я, понимая, что сейчас изжарюсь, и заметив по пути большую лужу, бросаюсь в самое глубокое место; потом, катая там паклю и вертясь и переворачиваясь в грязи, я потушил этот пожар, мою мучительную ношу, и таким образом с большей безопасностью шел остаток пути, потому что мальчику было невозможно снова зажечь паклю, которая пропиталась мокрой грязью. Но и тут все же наглый мальчишка по возвращении налгал на меня, говоря, будто я по собственному желанию сунулся в огонь, проходя мимо. Все же тогда я выбрался из-под пакли, хотя уже не надеялся на спасение.