Поздняя греческая проза

46. Не знаю, что на следующий день претерпел огородник, мой господин, но меня воин решил продать и отдал меня за двадцать пять аттических драхм; купивший был слугой очень богатого человека из Фессалоники, самого большого города Македонии. Его занятие состояло в том, что он приготовлял пищу своему господину, и у него был брат, тоже раб, умевший печь хлеб и замешивать пряники на меду. Эти оба брата всегда жили под одной кровлей и спали в одной комнате, и посуда для работы была у них общая; поэтому и меня они поставили там же, где сами спали. После господского ужина оба приносили много остатков — один — мяса и рыбы, другой — хлеба и печений. Заперев меня в комнате со всем этим добром и поставив меня на стражу, сладчайшую из всех, они уходили мыться; а я, сказав надолго "прощай" засыпанному мне жалкому ячменю, весь предавался наслаждению искусной и обильной кухней господ и не скоро вдоволь наедался человеческой пищи. Возвращаясь домой, они сначала совсем не замечали моего обжорства, так как припасов бывало налицо множество, да и я воровал еще со страхом и осторожностью. Когда же я вполне убедился, что они ничего не подозревают, я стал пожирать лучшие куски и помногу всего. А они, наконец заметив ущерб, сначала оба подозрительно стали поглядывать друг на друга и называть один другого вором и грабителем общего добра и человеком без совести, а потом сделались оба внимательны и завели счет остаткам.

47. А я проводил жизнь в удовольствии и роскоши, и тело мое от привычной пищи снова стало красивым и шкура залоснилась свежей шерстью. Наконец почтеннейшие мои хозяева, видя, что я делаюсь толстым и гладким, а ячмень не тратится, но остается в том же количестве, приходят к подозрению о моих дерзких проделках и, уйдя однажды будто бы в баню, запирают за собой двери, а сами, припав глазом к щели в дверях, наблюдают, что происходит внутри. Я, ничего не зная о такой хитрости, приступаю к обеду. Они сначала смеются, видя этот невероятный для осла обед, потом зовут других рабов посмотреть, и тут было столько смеху, что даже господин услышал их — такой шум стоял на дворе — и спросил кого-то, над чем они так смеются. Услышав, в чем дело, он встает из-за стола и, заглянув в комнату, видит, как я глотаю кусок дикого кабана, и с громким хохотом и криком вбегает в комнату. Я был сильно раздосадован тем, что пойман перед господином в воровстве и обжорстве. Но он много смеялся из-за меня и прежде всего велел привести меня в дом к своему столу, потом сказал, чтобы передо мной поставили стол, а на нем чтобы было много блюд, которые никакой другой осел не мог бы есть: мяса, устриц, подливок, рыбы и притом одно — в рассоле и масле, другое — приправленное горчицей. А я, видя, что удача теперь приветливо мне улыбается, и понимая, что меня спасет только эта забава, стал обедать, стоя перед сто лом, хотя уже был сыт. Все ужинавшие тряслись от смеха. — Он даже будет пить вино, этот осел, — сказал кто-то, — если дадут ему разбавленное водой. — И господин велел это сделать, и я выпил поданное.

48. Видя во мне, естественно, животное необыкновенное, господин велит одному из управителей уплатить купившему меня, сколько тот заплатил и еще столько же, а меня отдал одному из своих отпущенников, молодому человеку, и поручил научить меня таким вещам, которыми я мог бы его особенно восхитить. Тому, конечно, все это было легко сделать, гак как я сразу же исполнял все, чему меня учили. Сначала он заставил меня возлежать на ложе за столом, как люди, опираясь на локоть, потом и бороться с ним, и даже плясать, стоя прямо на двух ногах, и кивать, и качать отрицательно головой в ответ на вопросы, и все такое, что я сумел бы делать и без учения. И вот пошла молва об этом — что, мол, у господина осел, который пьет вино и умеет бороться, осел, который танцует, а самое замечательное, что я на вопросы весьма кстати киваю или качаю головой, а если захочу пить, то прошу об этом виночерпия, подавая знак глазами. И люди изумлялись этому, как чуду, так как не знали, что в осле находится человек; а я их неведение обращал к своему удовольствию. Я даже научился, везя господина на спине, идти шагом и бежать рысью самой удобной и неощутительной. Сбруя у меня была великолепная, и попону на меня надевали пурпурную, и я был взнуздан удилами, украшенными серебром и золотом, и увешан бубенцами, издававшими мелодичнейшие звуки.