Поздняя греческая проза

29. Царю сообщили об этом как раз тогда, когда он был занят жертвоприношением в присутствии магов — ведь обряды совершаются под их наблюдением. Подозвав одного из них, царь сказал: — Сбылся сон, который я рассказал тебе, когда ты посетил меня в опочивальне. — А сон царь видел вот какой: снилось ему, что он — Артаксеркс, сын Ксеркса, и принял его облик. Царь очень испугался, что и во всех его делах произойдет перемена — так он истолковал перемену своей наружности. Теперь же, когда он услыхал, что в Вавилон прибыл эллин-мудрец, ему пришел на ум афинянин Фемистокл, который бежал когда-то от эллинов к Артаксерксу и много ему дал да и себя заставил уважать. Протянув правую руку, царь сказал: — Позови его, быть может он и положит самое лучшее начало своему пребыванию у нас, приняв участие в жертвоприношении и в молитве.

30. Аполлоний вошел в сопровождении многих (приближенные думали этим угодить царю, узнав, что тот обрадовался прибытию Аполлония). Проходя по дворцу, Аполлоний не смотрел ни на какие диковинки, но шел мимо них, словно продолжая свое путешествие; подозвавши Дамида, он сказал: — Ты недавно спрашивал, как звали ту памфилийскую женщину, которая, как говорят, была близка к Сапфо и сложила на эолийский и памфилийский лад гимны, что поются в честь Артемиды Пергейской. — Да" я спрашивал. — подтвердил Дамид, — но ты не назвал мне ее имени. — Не назвал, друг мой, но зато разъяснил тебе способы сложения этих гимнов, их наименования и то, каким образом Эолийский лад лереходит в самый высокий ключ, свойственный памфилийскому. Затем мы были чем-то отвлечены, и ты больше не спрашивал меня о ее имени. Так вот, эту мудрую женщину звали Дамофилой, рассказывают, что она, как и Сапфо, общалась с девушками и слагала любовные стихи и гимны. Один гимн в честь Артемиды в самом деле приписывается ей и поется на сапфический лад.

Насколько Аполлоний был далек от восхищения царской пышностью, явствует из того, что он не удостоил и взглянуть на все это, а беседовал о посторонних предметах, а все прочее считал не заслуживающим даже взгляда.

31. Царь, издали завидев приближающегося — двор храма был довольно длинным, — стал говорить тем, кто находился подле него, что он узнаёт этого мужа, а когда Аполлоний приблизился, царь громко воскликнул: — Вот он, тот Аполлоний, которого мой брат Мегабат видел, по его словам, в Антиохии — там все выдающиеся люди дивились ему и преклонялись перед ним. Мой брат тогда же обрисовал его мне таким, каков он сейчас перед нами. — Аполлоний подошел и приветствовал царя, тот обратился к нему на греческом языке и пригласил вместе совершить жертвоприношение: царь намеревался принести в жертву Гелиосу белого нисейского коня[535] чистых кровей, украсив его бляхами, словно для торжественного шествия. — Ты, царь, — отвечал Аполлоний, — совершай жертвоприношение по своему обряду, а мне позволь совершать по моему. — И взявши ладану, он произнес: — Гелиос, пошли меня в такие края, какие угодны и мне и тебе, пусть я узнаю людей хороших, а о дурных пусть ни я ничего не буду знать, ни они обо мне. — Сказав это, он бросил ладан в огонь и стал наблюдать, как восходит дым и становится мутным пламя, на сколько языков оно разделилось и где. Коснувшись огня в том месте, где он ясно горел в доброе предзнаменование, Аполлоний промолвил: — Продолжай, царь, жертвоприношение по твоему отеческому обычаю. А мой отеческий обычай — вот какой. — И он удалился от места жертвоприношения, чтобы не приобщиться к крови.

32. После жертвоприношения он подошел снова и сказал: — О царь, вполне ли ты владеешь языком Эллады или же, быть может, только его начатками, чтобы уметь поддержать разговор и не показаться неучтивым, если к тебе прибыл эллин? — Вполне владею, — отвечал царь, — равно как и местным языком. Но скажи, чего ты хочешь — ради этого ты, вероятно, и спрашиваешь. — Да, ради этого, — сказал Аполлоний, — выслушай же. Цель, к которой я стремлюсь в моем странствии, — индийцы, но я не хотел пройти мимо вас. О тебе я уже слышал — ты вплоть до кончиков пальцев таков, каким я тебя ожидал увидеть. Мне нужно узреть мудрость, которая у вас является природной, так как ею занимаются ваши маги, если только они действительно мудры в божественных вопросах. А для меня мудростью является учение Пифагора Самосского — это он научил меня так почитать богов и общаться с ними, все равно, зримы ли они или незримы, научил беседовать с богами и одеваться полотном — этой земной шерстью: она не сострижена с овцы; она чиста и рождена от чистого, она — дар_ воды и земли. Да и эти распущенные волосы я ношу по завету Пифагора, и воздержание от животной пищи пришло ко мне от него. Сотрапезником на попойках и участником в праздности и распущенности я не могу быть ни для тебя, ни для кого другого, зато в трудных, безысходных раздумьях сумел бы я найти решение, так как знаю не только то, что надлежит делать сейчас, но предвижу и будущее.