Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Я хотел бы в этом веке посягнуть на мировой порядок! Девятнадцать веков нашей эры наблюдает человек таинственную изменчивость в природе под влиянием изменчивых окружающих условий. Но если я восстану и создам изменчивость в природе по своему желанию? Я имею в виду создание запланированных наследственных изменений… Что посмеет тогда сравниться с могуществом народа, когда труд на земле станет творчеством, искусством? И все, все станет иным…

А академик Пашкевич убеждает присутствующих в том, что «практика Мичурина выше наших теоретических познаний». Более того, что Мичурин «продолжает Дарвина. Дарвин объяснил эволюцию, а он хочет ее творить». И здесь отличить Ивана Мичурина от Исаака Презента становится невозможным. С Менделем Мичурин начинает спорить с первых же кадров фильма, объясняя своеобразие собственного подхода к гибридизации растений, он заявляет американским гостям: «Мендель не объясняет развития плодовых, а я начал заниматься лепкой нового растения. Пользуясь неустойчивостью и податливостью молодых растений, я направляю его движение, формирую качество». На это американцы переглядываются, а отец Христофор крестится…

В роли главного менделиста в первой части картины выступает отец Христофор. Он признается Мичурину, что Мендель вернул ему пошатнувшуюся от чтения Дарвина веру, объяснив, что наследственное вещество непостижимо и не поддается никаким воздействиям. «Ну и вот, сажаю и убеждаюсь, что признаки, действительно, проявляются у потомства в неизменном виде. И каждый год у грядки утверждается вера моя в бога». Мичуринские же опыты он не признает, утверждая, что тот «оскверняет господню землю, пречистую матерь всего живущего!». Мичурин же поправляет Христофора: «Уж если вы заговорили о земле, так позвольте вам заметить, что в жизни растений земной шар играет скорее роль отца, а не матери. А мать? Внешняя среда природы. Вот кто. Она – настоящая мать-воспитательница». Интересно, что Христофор, полемизируя с Мичуриным, апеллирует к морали. Он обвиняет его в том, что, скрещивая все со всем, он «превратил природу в дом терпимости». Нечто подобное слышит Мичурин и от правительственных чиновников, которые отказывают ему в финансировании опытов под тем предлогом, что он разводит «разврат в природе на государственные субсидии». У Лысенко же оказывалось, что подобный «разврат» естественен, и Лысенко обвинял менделистов в том, что они «насилуют» и «уродуют» природу, воздействуя на растения страшными ядами.

Мичурину поручено в картине формулировать принципы лысенковской «мичуринской биологии». Свои «законы» он формулирует над умирающей женой: «Мы живем в одном из этапов времени безостановочного создания природой новых форм живых организмов, но по близорукости не замечаем этого… Свойства пород не передаются от поколения к поколению в неизменном виде. Они формируются в каждом поколении заново по мере развития, от появления всходов до взрослого состояния…»

Поскольку Мичурин представлял «народную науку», он делился своими заключениями с окружающими на «языке народа», как он сам его определял. Язык этот полон образности и пафоса: «Тут перед нами получаются возможности открытия новых растений с небывалыми свойствами. Тут из глубины, так сказать, будущих веков мы вызываем к жизни деревья, которым пришлось бы ждать тысячелетия медленной эволюции до появления на свет. И не только деревья». Именно на таком языке говорил и Лысенко. Многие пассажи Мичурина почти цитатно повторяют «народного академика»: