Правда и Небыль

— А вы что будете? — обратился молодой человек к Юрьеву.

— Пока ничего, — ответил Юрьев. — Чаю принесите, чёрного с мятой.

— Понял, — сказал юноша и исчез.

— Ты вообще знаешь биографию Родионова? И как появился этот снимок? — спросил Георгий Константинович.

— Грачёва рассказывала.

— Да что она знает? — махнул рукой Степаниди. — Давай лучше я тебе расскажу. С начала.

— Вот-вот, — поддержал его Юрьев. — С самого начала.

Степаниди выпил рюмку, хрустнул зелёным лучком. Перевел дух. Глаза у него блестели, и на лице проявилось благодушие. Казалось, даже о бедствии, постигшем Юрьева, он забыл.

— Начнём с главного. Родионов — гений всех времён и народов, классик, основоположник и вообще величайший фотограф. Будь он жив сейчас, он был бы первым в мире, а я… — он вздохнул, — только вторым.

Юрьев постарался не улыбнуться. Степаниди его бы не понял: к своему месту в вечности он относился более чем серьёзно.

— Я имею в виду портретную светопись, конечно, — добавил он.

— Ну, ты же великий пейзажист, — подлил елея Юрьев. — Твоей методике съёмки с вертолета в вузах обучают…

— А, суета всё это. — Степаниди махнул рукой. — Пейзажи, места всякие… Вот кто остался в истории искусств? Леонардо — портрет. Микеланджело — портрет. Тициан, Рафаэль, Рембрандт… можно перечислять долго. Они писали портреты. Думаешь, Малевич остался с «Черным квадратом»? Ничего подобного! Видел его реалистические портреты? Он же художник уровня Ильи Репина, гениальный живописец. Попался мне как-то в одной частной коллекции его портрет брата. Я читал, что Казимир Северьяныч не то что недолюбливал родича, но между ними были трения. Тёрки. Когда глянул в эти ледяные глаза на холсте, мне стало дурно, я даже снять его толком не смог.

Не мог смотреть в эти глаза! Портрет — всему начало, так же как архитектура — мать искусств. Неважно, чей портрет — президента, артиста, шахтёра, собаки. Это волшебство. Вот дай нам с тобой два идентичных фотоаппарата с одинаковой плёнкой и дай нам одного и того же человека в едином интерьере. Ты сделаешь сотню кадров. Один из них может оказаться удачной бытовой фотографией. А остальные — мусором. Я сделаю пять кадров. Я никогда больше не делаю. И один, а может, даже два из них будут портретами.

Подлетел юноша с блюдом с зеленью. Освежил рюмочки. Георгий Константинович лихо опрокинул очередную стопочку. Глаза его блестели, лицо порозовело, львиная шевелюра растрепалась, а усы с проседью встопорщились, как будто в них влили живой силы.

— Я — фотограф, — продолжал он, похрустев лучком. — Снимаю только и исключительно для себя. Меня часто просят сделать работы на заказ, но я соглашаюсь, только если сам понимаю, что у меня к моим героям возникают чувства, любовь или нелюбовь — неважно. Сильные чувства. Поэтому произведения, которые я делаю, мои! Я снимаю Ельцина — и это мой Ельцин. Мой Горбачёв. Мой Солженицын. Мой Лихачёв. Мой Гайдар. Мой Чубайс. Мой Кириенко. Мой Черномырдин. Мой Примаков. Они — мои. Я снимаю Софи Лорен — и это моя Софи Лорен. Больше никто её так не снимет. Снимут по-другому, может быть, великолепно снимут. Но не так! Я не фотограф в ателье! Тот, кого я снимаю, должен стать частью меня. Я его должен полюбить или возненавидеть. Понимаешь? И тогда я знаю, когда нажать на затвор. Я чувствую. Поэтому я — Степаниди!

Юрьев почтительно промолчал.

— Да, так вот… Родионов. Гений. Гений. Родом из глухой деревни. Где-то в Новгородской губернии. Учился в церковно-приходской школе. Потом двинул в Питер, работал мальчиком-подмастерьем в фотостудии у Карла Буллы. Ну, ты знаешь, кто такой Булла. Мне тебе объяснять не надо. Там и научился технике фотографии. Может, секреты какие у папы Карлы подсмотрел… К тому многие заходили портреты свои делать. Родионов ассистировал, когда Булла делал снимки Гумилёва, Андрея Белого, Сологуба, Гиппиус, Блока и многих других, ну и с некоторыми потом сам стал работать.

— В самом деле? Вот это да… — из вежливости протянул Юрьев, которому вкратце биография классика была знакома. — И что дальше?

— Каким-то ветром занесло его в компанию тогдашних молодых гениев, — неспешно продолжал Степаниди, — ниспровергателей искусства прошлого. Ну, известно кто — разные Бурлюки, Кручёных, Хлебников, Маяковский и прочие. К этому времени он уже сам серьёзно заболел фотографией. Она ещё искусством настоящим, как мое, не стало, а была, ну как тебе сказать, скорее фокусом таким техническим, ремеслом модным. Родионов мужичок-то был головастенький, искал свои «ходы» и, знаешь, сам сделал несколько интересных портретов, не хуже Буллы. Благо было кого снимать. И пошло-поехало…

Он выпил ещё. Кутабы окончательно остыли, но Степаниди на них уже не смотрел.