Правда и Небыль

— Значит, Апятов. На самом деле Апятов — псевдоним. Настоящее имя у человека было Ариэль Моргенштерн. С Беларуси был. Как сейчас пишут в таких случаях, из бедной еврейской семьи. Папа сапожником был. Квасил, наверное. Сапожники они такие… — Тут Степаниди осёкся. — Ну, в общем, учился в четырехклассном училище Витебска… С Шагалом! На учёбу денег дал какой-то родич. Потом он ему тоже помогал. Даже в Англию поездку оплатил. Занимался живописью прилежно, ходил как на работу в Британский музей. Потом — в Москву. Но в Москве плохо ему было. Двадцатые годы, голод. Сам понимаешь. Чтобы кушать, нужно было куда-то прикрепиться, а кому он был нужен? Вроде бы чертёжником работал. Рисовал вывески и плакаты. Не прижился он в Москве сперва. Во Францию уехал. Выпустили без проблем. Наверное, совсем никому не нужен… время такое было. Н-да.

Он стремительно накинулся на шашлык и легко добил его. Ещё выпил. Юрьев с тревогой задумался, сколько же раз по пятьдесят принял его собеседник. «Хорошо ещё, что пить с собой уже не заставляет», — подумал он, подливая себе из остывшего чайника.

— В Париже, — продолжал Георгий Константинович, — тоже было не шоколадно-вафельно. Но он там познакомился с Модильяни, Цадкином, Сутиным, вот со всеми этими… Сиживал с ними в «Ротонде». И в «Куполе». Я там тоже сиживал. Знаешь, как я снимал Анни Жирардо?

— Нет, не знаю, — сказал Юрьев, хотя слышал эту историю уже раз пять, если не десять.

— Ну слушай. Съемочная группа наша привезла меня к ней, попросили уложиться со съёмкой до их возвращения и отвалили. Французского я, как тебе известно, не знаю. А у неё с английским тоже… кое-как. Тем не менее беседуем. Она предлагает — не выпить ли нам? А я что, когда возражал? Нет, ну ты скажи, было такое? Уходит, значит, она и возвращается с бутылью виски. Такая роскошная пантера в высоких ботфортах… Выпиваем помаленьку. Снимаю одновременно. К тому моменту, когда телевизионщики вернулись, бутылочку уже уговорили… Мадам сказала потом, что никто её лучше не снимал… — Георгий довольно хохотнул.

— Апятов, — напомнил Алексей Михайлович.

— А что Апятов? Кубизм, потом экспрессионизмом увлёкся. Брошюрку выпустил про разложение формы и движения… С цветом работал очень интересно. Ты знаешь, какое у меня к этому отношение…

Юрьев улыбнулся. Степаниди принципиально снимал только на плёнку, и только на чёрнобелую.

— Но тут да, — признал он. — Он тёмной массе умел придать движение… Не как у караваджистов. У тех чёрное — нейтральный фон, с которым взаимодействуют цвет и фигура, а у него чёрное двигается… У него теория любопытная была, об относительности в живописи. С Эйнштейном ничего общего. Там смысл был тот, что в картине даётся сразу несколько точек зрения, и зритель как бы переходит от одной к другой… Я так снимал… помнишь поезд на насыпи? Ну, в дальневосточной серии? Я её для РЖД делал… Ладно, тебе неинтересно, я вижу… Короче, Апятов в тридцатые ни с того ни с сего вернулся в Россию. Если не путаю, был близок к художникам «Бубнового валета» или ещё каким-то модернистам. В те годы этот авангард ещё не преследовали. В выставках участвовал, много писал. Пил много. Много пил, — погрустнел Степаниди. — От этого и помер. Но хоть своей смертью. Не на нарах. Последние его работы, конечно, сильно уступают парижским вещам. Повторы, но слабее прежнего, дыхания уже не хватало. Вот и «Небыль»…

— Так всё-таки, — почти невежливо перебил Юрьев, — что их связывало? Апятова и Родионова?

— В общем-то, быт. — Фотограф пожал могучими плечами. — Родионов безалаберный был, почти как я, — самокритично добавил он. — Только у меня деньги хоть как-то держатся, а у него совсем не держались. Поэтому и мастерской своей у него вечно не было. Зато он как-то сдружился с другим фотографом, у которого дела шли получше. Разумов. Фёдор Разумов. Его мало кто знает.

— Разумов? — напрягся Юрьев. — Где-то я эту фамилию слышал.

— Это-то понятно, — усмехнулся Степаниди. — Он, в каком-то смысле, твой дважды коллега.

— То есть? — снова не понял Юрьев.

— Он имел дело и с фотографией, и с банками. Ну и с деньгами, естественно.

— Каким образом?

— А вот каким, — продолжил Степаниди. — Откуда он взялся, этот Разумов, не знаю. Я им не особо интересовался. Был отличным фотографом-предметником… Вещи снимал фантастически. Вкусно. Мелочи всякие, знаешь. Ключ. Значок. Купюру.

— Купюру? — удивился банкир.

— Да. Деньги его хлебом были. Он для банка каталоги денежных знаков оформлял. Для каких-то там целей специальных. Я в этом ничего не понимаю. Но работы его видел. У него купюра… ну как у меня портрет. Хрустит на снимке, в руки взять хочется. Свет он выставлять умел. Лучше всех в мире, наверное, деньги умел фотографировать.

— В мире? — не поверил Юрьев.

— Ну, в Москве, — махнул рукой Степаниди. — Он сначала снимал их для нумизматов, для коллекционеров, чтобы каталоги составить. А потом его приметил Моисей Иосифович Калманович, председатель Госбанка СССР. И позвал к себе на службу, в банк.

— Зачем?