Правда и Небыль

— Ну а когда компактная техника появилась и фотографию стало проще на улице делать, — продолжал он, говоря всё быстрее и энергично жестикулируя, — тут-то нашему Родионову фишка и попёрла. Он почему гений был? Умел, чертяка, такие ракурсы находить, с которых до него никто и не подумал снимать. Диагональ любил. Снизу и сверху брал. Мода тогда пошла на всё новое, авангард, значит, в живописи, ну и в фотографии. Парень в моду вошёл. Учителя своего затмил. А тут война и революция. Новый мир люди строить захотели, им всё новое подавай, и фотография, значит, тоже новая нужна была. Не буржуазная, а левая. В смысле коммунистическая. А он тут как тут. Происхождение самое подходящее — из крестьян. Сниматься всем надо было. Дзержинскому, Менжинскому, Троцкому, Зиновьеву, Луначарскому, Сталину, о других молчу. Он свой для всех был, парню зелёный свет дали. В Москву переехал. Сошёлся с Мейерхольдом, Есениным, с дружками его Мариенгофом, Кусиковым и всяческими прихлебателями… «Поэт с мелкозубой фамилией Кусиков»… ну, его не все помнят… «Продрался в небе сквозь синь ресниц оранжевый глаз заката»…

Юрьев знал Степаниди очень давно. Знал и то, что появление в его речи стихотворных цитат означало, что ему уже захорошело. Правда, ненадолго: могучий организм Георгия Константиновича быстро перерабатывал спирт.

— В общем, попал человек в правильное время в правильное место, ну и сам, конечно, очень правильный был, — продолжал Степаниди чуть быстрее. — Старорежимный лоск, питерское галантное обхождение. Манеры. А эти — да, гении, но выскочки, без образования, без воспитания. Как Маяковский. И мастерство. А он-то был Мастер, уровня Булгакова в своем деле…

Принесли чай — круто заваренный, почти чёрный. Алексей Михайлович с удовольствием сделал первый глоток.

— Брику и другим теоретикам он нравился… свой был, свой, — соловьём разливался Георгий Константинович, помогая себе говорить руками. — Он дизайном потом увлёкся… тогда его так не называли… Спроектировал конструкцию, хотел поставить в центре Москвы… И вот где-то в тридцатые, точно не помню, этот снимок. Тут и не угадаешь, поймал он момент или кадр постановочный. Ну а потом… ну а потом-потом… — Георгий замолчал.

— Что — потом? — поторопил его Юрьев.

— Суп с котом! — Степаниди махнул рукой. — Тридцать седьмой. Десять лет без права переписки. Был — да и нету. Кстати, за этот самый снимок. Антисоветским его признали. Теперь его работы изучают, пишут о нём статьи и диссертации… икона…

— Хорошо, — терпеливо сказал Алексей Михайлович. — А как всё связано с «Небылью»?

— Да прямо. — Степаниди сделал энергичный жест и нечаянно смахнул со стола стопку с водкой.

Стопка не разбилась — только глухо звякнула на полу.

— Стаканчики гранёные упали со стола, упали, не разбилися… — пробормотал уже порядком захмелевший гений.

На столе появился шашлык по-карски. Запахло так, что Юрьев даже засомневался — может быть, и ему стоило взять это блюдо.

— Разбилась жизнь моя, — закончил фотограф. — Чего-то я… это… устал немного. Ты погоди, я буквально минуту… — Он не закончил, откинулся на спинку стула, опустил голову и захрапел над дымящимся мясом.

Юрьев не удивился. Степаниди с его нью-йоркским временем вечно попадал в ситуацию недосыпа. Беленькой он тоже откушал изрядно. Однако беспокоиться было не о чем: пара минут сна — и старый лев обычно приходил в себя.

Чтобы не терять времени даром, Юрьев набрал номер Гоманькова.

Тот взял трубку только через семь гудков.

— Гоманьков. С кем говорю? — Голос в трубке был усталым и недовольным.

— Юрьев. Что-нибудь нашли? Что там вообще? — спросил Алексей Михайлович.

— Пусто, — мрачно сказал Гоманьков. — Сейчас подвал смотрим, но вообще — пусто. Чую, не найдём мы тут ничего.

Юрьев почувствовал, как сжимается сердце. Только сейчас банкир понял, как же он надеялся на то, что виновник всех бед — смешной старый человек с труднопроизносимой фамилией.

— Работайте, — бросил он. — Лучше работайте.

Принесли паринхаш с сыром. Алексей не стал церемониться и подвинул блюдо к себе.

Он уже заканчивал, когда Степаниди вздрогнул и открыл глаза.

— Что, я заснул? — спросил он совершенно трезвым голосом.

— Ничего страшного, — ответил Юрьев.

— Старею, — с сожалением сказал Степаниди. — Раньше-то мы с друзьями брали две на троих — так, для разминки. И две ириски. «Красную Москву». И «Ландыш». Если дама с нами была. А теперь вот видишь… Ладно, все там будем. Я чего-то рассказать тебе хотел интересное…

— Про Родионова? — уточнил Юрьев.

— Нет, про второго… Этого… Апятова. Моя стопка где?

Кавказский юноша появился снова и быстро решил проблему, после чего аккуратно «начислил» ещё пятьдесят капель.