Правда и Небыль

— Алексей Михайлович, рад тебя видеть, дорогой мой человек. — Зверобоев с порога приобнял коллегу. По имени они друг друга называли только за закрытыми дверями, стараясь не демонстрировать свою близость при других людях. Даже при Даше. Хотя об их дружбе все, разумеется, знали. Но таковы были правила приличия в их кругу.

Полковник был одет как обычно — в синий в черноту пиджак с белоснежной сорочкой и галстуком того самого тёмно-красного оттенка, который когда-то назвали кровавым.

Двери закрылись. Воцарился полумрак. Полковник не любил дневного света — он не мог его контролировать. Поэтому окно всегда было забрано тяжёлыми, никогда не раздвигающимися портьерами. Свет давало несколько светильников, отрегулированных надлежащим образом. А на столе у Степана Сергеевича стояла классическая зелёная лампа.

Юрьев заметил, что у Зверобоева новые очки — со стёклами без оправы.

Но глаза были всё те же: умные и холодные, цвета серого декабрьского неба. Увидев взгляд Юрьева, полковник вздохнул:

— Чтобы носить очки, Лёша, надо не просто быть очень умным. Надо ещё плохо видеть.

В глубине кабинета находились два кресла. На низеньком столике — ваза с грушами, чайный поднос и запотевшая бутылка с минералкой. Степан Сергеевич всем напиткам предпочитал воду. Он выписывал из Италии какую-то дорогую минералку без газа. Юрьев её пробовал — да, вкусная, но в общем-то просто вода. Однако Зверобоев пил только её, охлаждённую до восемнадцати градусов. О вкусовых пристрастиях Зверобоева не знал никто. Из вежливости он мог съесть что угодно, но для себя готовил только сам и только дома. Однажды Алексей Михайлович набрался смелости и задал соответствующий вопрос. Полковник усмехнулся и рассказал анекдот про философа Витгенштейна, который на вопрос домохозяйки, что подавать ему на завтрак, ответил: «Что угодно, лишь бы каждый день одно и то же».

Разговор начался как обычно с простого нейтрального дежурного вопроса. Юрьев поинтересовался, почему демонтировали «стакан»-шлюз на входе, позволяющий пропускать в банк людей по одному. Банкира в своё время учили в определённых обстоятельствах не задавать вопросы, если не знаешь, какой ответ на них получишь. Алексей Михайлович уже знал от охранника, в чём дело, но полагал, что проявленный им интерес заденет полковника за живое, и в этом не ошибся. Зверобоев начал сокрушаться по поводу непонимания бельгийцами российской специфики, а его собеседник делал вид, что внимательно слушает хозяина кабинета. Впрочем, наверное, и сам Степан Сергеевич где-то ощущал, что вопрос задан, скорее всего, риторический и церемониальный. Разговор про «стакан» был вполне бессмысленный, как беседа о погоде. Но то была часть ритуала, и цель она имела ту же самую, что и перечитывание философского трактата. Две-три минуты вежливой беседы ни о чём позволяют собеседникам настроиться друг на друга и отвлечься от предыдущих разговоров с другими людьми.

Наконец полковник закруглился. Дождался, пока собеседник сделает очередной глоток и поставит чашку на стол, и только потом осведомился о цели прибытия.

— У нас ЧП, — сразу обозначил уровень проблемы Юрьев. — С нашей выставки украли картину и фотографию. — Банкир сообщил только голые факты. — Они были символами выставки, на них строилась вся рекламная кампания, — назвал он цену вопроса: именно в таком порядке Зверобоев предпочитал получать первую информацию о проблеме.

Разведчик прикрыл глаза, осторожно провёл пальцем вдоль брови, едва касаясь кожи. У него была такая привычка, помогающая сосредоточиться.

— Сначала о вашей выставке, — наконец сказал он. — Потом о краже, со всеми обстоятельствами. Потом о ваших действиях, вместе с мотивами.

Юрьеву почему-то стало легче. Чувство было примерно такое, как будто он пришёл к хорошему врачу. Только не к психотерапевту. Те всегда переваливают с больной головы на здоровую. Он набрал воздуха в лёгкие и начал рассказывать.

Разведчик слушал внимательно, иногда задавая наводящие вопросы. Его заинтересовал случайно упомянутый в разговоре Саша-сибиряк. Тема Шкулявичюса его, напротив, не взволновала вообще. Почему-то показалась любопытной случайно упомянутая Юрьевым стройка рядом с музеем. Он задал несколько вопросов о том, как сработали его коллеги из безопасности. И наконец, пару минут просто помолчал, слушая тишину. Молчал и Юрьев. В комнате с зелёной лампой было слышно жужжание умирающей сонной мухи-цокотухи, каким-то чудом дожившей до ноября.

— Значит, так, — наконец сказал хозяин кабинета. — Звони моему визави в твоей конторе. Пусть он свяжется с полицией и достанет информацию от дежурных. Надо проверить, были ли в районе музея звонки по поводу возгорания. На помойке, например. Но главное — на стройке.

Юрьев несколько удивился, но вопросов задавать не стал, просто набрал номер Гоманькова.

Тот взял трубку с восьмого или девятого гудка. Голос у него был, мягко говоря, немного странноватый — то ли нервный, то ли усталый. Юрьев подумал, что начальник службы безопасности, пожалуй, переживает ситуацию как бы не больше него самого.