Правда и Небыль

Например, он знал, что человек легко выдаёт себя реакциями на слова. Сам частенько этот приём использовал: так строил фразы, чтобы «заряженные» словечки и выражения выскакивали в нужных местах, и внимательно смотрел, как у собеседника дёрнется рука, сместятся зрачки, а в голосе проскочит волнение. Самого Ивана Ивановича подловить на этом было невозможно. Он приучил себя не употреблять во внутреннем монологе запретные слова «выпить», «бухнуть», «виски», «алкоголь», «запой» и так далее. Эти понятия обозначали что-то, что делали другие и в чём он никогда не участвовал. На эти слова он поставил для себя «табу».

То, чему он предавался — всегда в одиночестве, — контрразведчик обозначал для себя словами «делом заниматься». Виски — а Гоманьков пил только виски и только один сорт, найденный путём долгого перебора, — он именовал про себя «рабочим телом». Никакого «затариться» — только «забрать». Никаких запоев. Запоев у Гоманькова ни разу в жизни не было. Он точно знал. Эскалация — да, была. Но не запои, нет, упаси боже.

Запои — у алкашей, а не у человека, занимающегося делом. Иван Иванович даже забыл такое слово — «рассол». Зато он очень любил напиток завтрашнего дня. Он любил элегатные названия. Напиток, кстати, сильно помогал.

Этот внутренний язык он в себя, что называется, вдолбил до автоматизма, так что гения шифровки не мог раскусить даже полиграф. Из профессионального интереса контрразведчик как-то раз сам попросил своего старого комитетского товарища организовать ему обследование на детекторе лжи с акцентом на вопросы употребления спиртного. Видавший всякое оператор полиграфической системы по итогам часового собеседования доверительно поинтересовался у Ивана Ивановича, как он дошёл до жизни такой, что сделался абсолютным трезвенником, и посоветовал хотя бы по пятьдесят грамм на ночь нацеживать для здоровья.

Сам оператор, похоже, членом клуба анонимных трезвенников не был. Гоманьков в глубине души ощутил гордость за свой высочайший уровень профессионализма, позволивший ему обойти все ловко и коварно расставленные опытным полиграфистом ловушки и капканы. Главный секрет был в том, что никакого секрета не было. Иван Иванович действительно никогда не пил, не пьянствовал и не предавался алкоголизму. То, что он «использовал рабочее тело» и «занимался делом», было отдельной, возможно, главной стороной его жизни, но о ней при проведении полиграфического исследования его не могли спросить. Никто не мог ничего знать про соответствующие специфические понятия.

Контразведчик не знал, что было для него ценнее — его занятие делом с использованием рабочего тела или ощущение профессиональной гордости за умение шифроваться. Скорее всего, и то и другое в одинаковой степени являлось сверхценностью.

О том, чтобы сократить потребление — не говоря уже о полной остановке, — Иван Иванович даже не помышлял. Рабочее тело было его лучшим другом. Точнее, помощником. Только оно могло обеспечить три-четыре часа или две-три недели (в зависимости от ситуации) состояния, которое он сам на своём внутреннем языке называл анастезией. Русские слова «запой» и «обезболивание» ему не нравились: они напоминали о неприятных состояниях и боли.

Вторым помощником была работа. Пока Гоманьков был занят какой-нибудь сложной задачей, боль почти не чувствовалась. Но она всё-таки была, поэтому рабочее тело оставалось жизненной необходимостью.

Сон употребившего рабочее тело человека тревожен и недолог. Иван Иванович, собравшись с четырёх до пяти, прилёг, задремал и поднялся ровно в семь, за двадцать минут до очередной контрольной точки. Всё было рассчитано за долгие годы до секунд. Он выпил холодный чай. Тщательно вымылся, голову помыл тоже — это помогало. Взялся за гуж, не забудь сходить в душ. Через силу заставил себя съесть две ложки сметаны. Вызвал водителя и начал готовиться пройти точку.

В 7:15 зазвонил телефон. Зазвучало мерзкое «Кайфуем, сегодня мы с тобой кайфуем».

— Гоманьков, кто говорит? — на автомате поинтересовался Иван Иванович.

— Да брось ты, узнал ведь, — раздалось из трубки. — Старичок, как твоё ничего?

— Моё-то в порядке, ты бы, Рома, за своим последил, — сквозь зубы процедил Гоманьков.

— Ты какой-то хмурый. Опять ночью бухал? Смотри, печёночка-то бо-бо…

— Рома, ну что тебе от меня ещё надо? — не выдержал Иван Иванович.

— Ой какие мы сердитые. — Звонивший уже откровенно глумился. — Гей-гей, не журись, не су-муй. Помнишь, о чём я тебя просил?

— Помню, — выдавил из себя Иван Иванович.

— Ну вот, проследи, чтобы моих провели и не обижали. Ты уж постарайся для меня, старичок. Ради дружбы нашей. А уж я тебя не забуду. Пристрою, если чё. Когда Юрьев выгонит. Если совсем не сопьёшься. Ха-ха. — И трубка замолчала.