Правила вежливости

Тинкер рассказывал об этом так, словно это вызывало у обоих чувство досады и неловкости. Но у меня складывалось совсем иное впечатление. В каких бы границах ни существовали отношения Тинкера и Ив, сколь бы временными, неидеальными и непрочными эти отношения ни были, ни у одного из них не было причин унижаться из-за этой маленькой выдумки. Для меня, например, рассказ Тинкера о том, как он в одиночестве вставал на рассвете, чтобы полюбоваться восходом солнца, а потом предложил Ив разделить с ним это восхитительное зрелище, а также о том, что Ив все-таки появилась в самую последнюю минуту, чтобы пойти вместе с ним к морю, примчавшись для этого с другого конца города, где, собственно, и провела ночь, свидетельствовал как раз о самом лучшем, что в них обоих было.

В каждом из тех телефонных разговоров с Тинкером, которые я себе раньше воображала, он звучал по-разному. Он мог казаться мне сломленным. Или смущенным. Или кающимся. Но всегда был неспокойным, словно взбудораженным чем-то, словно только что на полной скорости влился в круг участников некоего незаконного соревнования, им же самим и устроенного. Но теперь, когда я действительно слышала в телефонной трубке его голос, он звучал абсолютно спокойно. Хотя все же чувствовалось, что Тинкер был виноват и наказан. И тем не менее голос его лился ровно и свободно. Я всегда замечала, что Тинкер отлично владеет своим голосом, и даже немного ему в этом завидовала. Лишь через какое-то время я поняла: спокойствие голоса Тинкера связано с тем, что он в данный момент явно испытывает облегчение. Голос его звучал как у человека, который сидит на бордюрном камне в незнакомом городе возле гостиницы, в которой только что случился пожар, и понимает, что потерял там почти все, кроме собственной жизни.

Но каким бы ни был голос Тинкера – надломленным, смущенным, расслабленным или исполненным облегчения, – сейчас он доносился не из-за океана. Я слышала его так же хорошо и отчетливо, как радиоприемник в собственной комнате.

– Тинкер, ты где?

Оказывается, он в полном одиночестве проживает в Адирондакских горах, в «лагере», принадлежащем Уолкоттам, и уже целую неделю занимается только тем, что гуляет по лесу, катается на гребной шлюпке по озеру и обдумывает то, что с ним произошло в минувшие полгода. Однако теперь его все сильней тревожит мысль о том, что если он немедленно с кем-нибудь не поговорит, то вполне может свихнуться. Он, собственно, и позвонил мне, чтобы узнать, не захочу ли я приехать в Адирондак на денек-другой. Или, может, даже на весь уик-энд – если я в пятницу после работы сразу сяду на поезд, то к вечеру буду уже там. И Тинкер принялся описывать мне этот удивительный дом и прелестное озеро, но я его остановила.

– Тинкер, – сказала я, – уговаривать меня вовсе не требуется.

Повесив трубку, я некоторое время стояла, глядя в окно и размышляя о том, не стоило ли мне все-таки отказаться. На той стороне нашего убогого двора, в доме напротив, виднелось пестрое лоскутное одеяло светящихся окон; и только этот свет отделял меня от сотни чужих жизней, от тех безмолвных существ, существование которых навечно лишено какой бы то ни было тайны, угрозы или магии. На самом деле, наверное, я знала Тинкера Грея не намного лучше, чем кого-то из этих людей, и все же мне отчего-то казалось, что я знаю его всю мою жизнь.

Я медленно прошла через комнату и вытащила из стопки британских романов «Большие надежды» Диккенса. Там, засунутое между страницами двадцатой главы, было спрятано письмо Тинкера с описанием маленькой заокеанской церкви, вдовы моряка, борца с корзиной ягод, и школьниц, смеявшихся как чайки, – в этом письме было некое имплицитное празднование банальности. Я сперва попыталась разгладить морщинки на писчей бумаге, похожей на ткань, а потом села и в сотый раз перечитала письмо.

Глава восемнадцатая Сейчас и здесь

«Лагерь» Уолкоттов представлял собой двухэтажный особняк в стиле «Искусств и ремесел»[154]. В час ночи в полной темноте он был похож на крупного элегантного хищника, который вышел на берег, чтобы напиться.