Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства

Революции влияли друг на друга не только через книги и абстрактные рассуждения. Будущие революционеры учились «на месте». Бенджамин Франклин, благодаря своим научным экспериментам ставший самым известным в Европе американцем того времени, олицетворял новую Америку в качестве посланника в Париже в 1776–1785 годах. Маркиз де Лафайет, «герой Старого и Нового Света», сражался вместе со многими другими европейскими добровольцами в Войне за независимость Северной Америки и под влиянием американских конституционных принципов, дружбы с Джорджем Вашингтоном и личных наставлений Томаса Джефферсона стал одним из ведущих умеренных политиков на первом этапе Французской революции. Вскоре Лафайету пришлось услышать, что Франция не будет «рабски» копировать американскую модель. Он бежал из Франции, сидел в прусских и австрийских тюрьмах как якобы опасный радикал и в конце концов стал для многих – например, для молодого Генриха Гейне, который познакомился с ним в Париже и описывал его как темпераментного пожилого господина, – воплощением чистых идеалов революции[705].

Отдельные революции, естественно, шли своими путями. Во Франции, например, гораздо меньше внимания уделялось системе сдержек и противовесов между государственными органами и гораздо больше – выражению единой национальной воли в понимании Жан-Жака Руссо. Здесь североамериканцы были лучшими учениками Монтескье, чем его французские соотечественники, которые окончательно пришли к либеральной демократии только в конце 1870‑х годов. Но Конституция Директории 1795 года была ближе к американским идеям, чем ее революционные предшественники, а генерала Бонапарта многие называли новым Джорджем Вашингтоном[706]. Более того, революции зеркально отражали друг друга, пока в XIX веке между Америкой и Европой постепенно не открылся широкий ментальный разрыв.

Позднейшая Реставрация также была отмечена непосредственным революционным опытом, зачастую отраженным в биографиях. Французский революционный период от Клятвы в зале для игры в мяч до битвы при Ватерлоо длился всего двадцать шесть лет. Такие люди, как Талейран, который служил каждому из французских режимов на высоком посту, активно пережили его в середине своей жизни, другие наблюдали его от начала до конца, как Гёте, Гегель, Фридрих фон Генц и более долгоживущие среди их ровесников по поколению. Александр фон Гумбольдт слышал выступления Эдмунда Берка в Лондоне перед Французской революцией, обсуждал науку с Томасом Джефферсоном, был представлен Наполеону, возбуждал в Европе симпатии к борьбе Латинской Америки за независимость и в марте 1848 года в возрасте восьмидесяти лет присутствовал на революционных собраниях в Берлине[707].

Век революций предстает как великий парадокс с тех пор, как экономическая история приурочила индустриализацию к концу века. Броский тезис о «двойной революции» – политической во Франции и промышленной в Англии, – популяризированный прежде всего Эриком Хобсбаумом, больше не выдерживает критики. Политическая современность начинается с великих текстов революционной эпохи, прежде всего с североамериканской Декларации независимости (1776), Конституции США (1787), Декларации прав человека и гражданина (1789), французского Декрета об отмене рабства в колониях (1794) или Ангостурской речи Боливара (1819). Эти документы относятся к тому времени, когда даже в Великобритании промышленная революция еще не возымела революционного эффекта. Атлантическая революционная динамика не подпитывалась новыми социальными конфликтами индустриализации. Если что-то в ней и было «буржуазным», то это не имело никакого отношения к промышленности.

3. Конвульсии середины века