Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства

Таким образом, накануне соответствующих революционных процессов настоящие самодержцы существовали только в России и Османской империи и в некоторой степени в Иране. Революционеры противопоставили этим системам правления идею конституции – и это их важнейшая общая черта[767]. Как и в Европе, требование конституции стало ядром политических программ революционеров. Они были знакомы с европейскими моделями. В Османской империи и Иране особенной популярностью пользовалась бельгийская конституция 1831 года, предусматривавшая парламентскую монархию[768]. Республиканские силы, для которых конституционной монархии по образцу французской Июльской монархии или Германской империи с 1871 года было недостаточно, в основном составляли меньшинство среди революционных течений. Только в Китае преобладали республиканские тенденции. После более чем двух с половиной веков маньчжурского «иностранного» правления не было даже подавленных остатков местной династии, которая могла бы рассматриваться как альтернатива Цин, а отсутствие высшего дворянства исключало другие пути восхождения к императорскому достоинству. В результате всех четырех революций были приняты конституции. Несмотря на неизбежное заимствование западных моделей, авторы этих конституций последовательно стремились учитывать особенности своих политических культур. Таким образом, конституционализм являлся подлинной политической стратегией, а отнюдь не просто беспомощным или оппортунистическим заимствованием из Европы. Широко известной и вызывающей восхищение моделью служила японская конституция 1889 года – в значительной степени работа умудренного опытом государственного деятеля Ито Хиробуми, которая, казалось, образцово реализовала связь между заимствованными и местными элементами. Япония также продемонстрировала, что конституция действительно может стать объединяющим политическим символом в зарождающейся нации. Это был не только план организации государственной власти, но и культурное достижение, которым можно гордиться. Япония открыто отвергала европейскую концепцию народного суверенитета. В этом состояло самое большое отличие от Западной Европы, и каждой из зарождающихся азиатских конституционных традиций приходилось решать вопрос: на какие иные источники легитимности, светские или религиозные, может опираться политическая власть?

Реформы как триггеры революций

Французской революции 1789 года предшествовало не усиление репрессий и изоляции, а попытка, особенно при министре Тюрго, осторожно открыть и модернизировать систему. Отсюда возникла гипотеза, которая подтверждается событиями в Советском Союзе при Михаиле Горбачеве; она гласит: революции будут способствовать первые либерализующие сигналы от старого режима, в некотором смысле как начало спирали растущих ожиданий. В этом отношении предпосылки революций на Востоке отличались друг от друга. Султан был не совсем таким тираном, каким его пропагандистски изображали противники. Он продолжил некоторые реформы, начатые еще до его правления, такие как расширение системы образования и модернизация армии. Однако Абдул-Хамид II не шел ни на какие уступки в вопросе расширения политического участия. В Иране накануне революции также было мало признаков реформ. В предыдущие десятилетия шах часто отменял отдельные меры под давлением протестов, но не был готов изменить систему. Россия и Китай в этом отношении более похожи. Летом 1904 года Николай II объявил о небольших шагах в направлении реформ, не столько из проницательности, сколько из‑за внешнего давления. Но вместо того, чтобы добиться ожидаемого ослабления общественных волнений, этот долгожданный сигнал о минимальных уступках стал толчком к активизации оппозиционной деятельности против самодержавия[769]. Аналогичным образом решение короля Людовика XVI созвать Генеральные штаты дало толчок общественным дебатам.