Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства

Итак, XIX век стал переходным периодом дифференциации и повторного упрощения в истории организации политической власти. В то же время он стал отправной точкой для многих масштабных явлений, которые распространились по миру только в XX столетии: образование наций, бюрократизация, демократизация и развитие социального государства. Для Европы в период между двумя мировыми войнами XIX век должен был казаться золотой эпохой государства, ориентированного после революций в Северной Америке и во Франции на всеобщее благосостояние, с устоявшимся порядком и в то же время гарантирующего участие населения в управлении, до 1914 года державшего под контролем свой военный потенциал и являвшего собой противоположность двум экстремальным политическим явлениям: деспотии и анархии.

Основные направления государственного развития в XIX столетии таковы:

• учреждение милитаризированных промышленных государств с новыми возможностями для создания империй;

• изобретение модерной государственной бюрократии;

• развитие до государства, систематически взимающего налоги с общества;

• новое определение государства как поставщика общественных благ (например, услуг, представляющих общий интерес, социальных льгот, развития инфраструктуры и других);

• возникновение правового и конституционного государства, сопровождаемое новой идеей гражданина с легитимной претензией на охрану личных интересов и участие в политической жизни;

• дискредитация идеи передачи власти по наследству, подрыв авторитета монархии как «нормальной» формы политической власти, которая на практике продемонстрировала большую стойкость;

• возникновение диктатуры в качестве формализации клиентских отношений и/или осуществление признанной технократической власти.

Отнюдь не все эти тенденции зародились только в Европе и распространялись по всему миру посредством преднамеренного экспорта или постепенного распространения. Некоторые из них имели в принципе неевропейское происхождение: модерное правовое государство возникло в Северной Америке на основе Великой английской революции 1688 года и на ее политико-теоретическом фундаменте. Постмонархическая диктатура изначально процветала в Южной Америке. Столь же однобоким было бы считать, что эти масштабные тенденции развивались «за спинами» затрагиваемых субъектов. Становление государства не было автоматическим процессом, не зависящим от общественных тенденций и политических решений. Этот факт становится очевидным минимум тогда, когда встает вопрос: почему одна и та же масштабная тенденция проявляла себя иначе и была по-разному выражена в разных местах.

Вопрос еще более обострится, если уйти от идеи рассмотрения западноевропейских государств в качестве исторической нормы. Так, политическое устройство в доколониальной Африке не было «примитивным» или «отсталым», хотя оно совсем не соответствовало европейской государственной модели. «Государство» в Африке не подразумевало обеспеченный военной силой контроль над определенной территорией, в которой на суверенитет претендовала одна-единственная власть, ожидавшая повиновения. Африка напоминала скорее лоскутное одеяло пересекающихся и быстро изменяющихся обязательств между высшими и низшими правителями. На Аравийском полуострове вплоть до XIX века вообще не было «государственной» организации в европейском смысле этого слова. Здесь существовали сложные отношения между многочисленными родами под османским сюзеренитетом, долгое время практически незаметным. В этих случаях можно говорить о «племенных квазигосударствах»[794].

Совершенно иным образом был устроен уже оформившийся в княжества (султанаты) и в то же время полицентричный политический ландшафт Малайи – микрокосмоса в огромной мозаике Юго-Восточной Азии, куда идея властных отношений на основе территориального разделения была впервые принесена только в эпоху колониализма[795]. Принятие европейского государственного устройства за «норму» означало бы, что история этой части света неизбежно двигалась к колониальному завоеванию и установлению нового порядка. В действительности же колониализм был не целью исторического развития, а, с точки зрения тех, кого он затрагивал, напротив, жесткой интервенцией.