Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства

Империи – общеевразийский феномен преклонного возраста, они появились в III тысячелетии до н. э. и поэтому нагружены обилием смысловых конструкций многочисленных и разнообразных культурных взаимосвязей. Национальные государства, напротив, – относительно недавнее изобретение Западной Европы, феномен, возникновение которого можно наблюдать в XIX веке практически как в лабораторных условиях. И тем не менее дать определение национального государства непросто. Может быть, так: «Национальное государство модерна – это государство, в котором нация как совокупность является сувереном, устанавливающим и контролирующим политическое господство. Ведущий принцип национального государства – равноправный доступ всех граждан к учреждениям, предложениям и проектам государства»[260]. Такое определение, очевидное на первый взгляд, содержит настолько высокие требования к политическому участию, что исключает чрезвычайно много случаев. Польша при коммунистической власти, Испания под Франко, Южная Африка до конца апартеида: все это в таком случае – не национальные государства. И если понимать формулировку «все граждане» гендерно-нейтральной, куда в таком случае отнести Великобританию, «родину демократии», которая лишь в 1928 году ввела всеобщее избирательное право для женщин, или Францию, которая реализовала это после окончания Третьей республики, лишь в 1944 году? В XIX веке в мире было мало стран, которые можно было бы охарактеризовать по этим критериям как национальные государства, разве что Австралию после 1906 года и прежде всего Новую Зеландию, ставшую первым государством в мире, которое в 1893 году ввело всеобщее активное избирательное женское право (пассивное право – только в 1919 году) и в котором к выборам были допущены также аборигены-маори[261].

Альтернативный подход к национальному государству – через национализм[262]. Под ним можно понимать чувство единства, которое свойственно большому коллективу, понимающему себя политическим актором, единой языковой и исторической общностью. Такая позиция существовала в Европе с 1790‑х годов. Она основывалась на общих простых базовых идеях: мир делится на нации как «естественные» структурные единицы; империи же, к примеру, – искусственные насильственные образования. Нация – а не локальная родина или наднациональная религиозная общность – является первичным ориентиром для лояльности индивидуума и основной рамкой для формирования солидарности. Поэтому нация должна сформулировать ясные критерии принадлежности к ней и распределить меньшинства на категории – первая ступень к возможной, но не обязательной дискриминации. Нация стремится к политической автономии на определенной территории и для гарантии такой автономии нуждается в собственном государстве.

Определить взаимосвязь между нацией и государством нелегко. В изложении Хагена Шульце, в Европе на первый план сначала выходит модерное государство; во второй фазе образуются или начинают считать себя таковыми государственные нации, затем народные нации; и лишь после Великой французской революции появляется национализм, который опирается на широкие общественные слои (Шульце называет его «массовым национализмом») и присваивает себе государственную оболочку. Шульце избегает эксплицитного определения национального государства, но поясняет, что он имеет в виду, через большой нарратив с четкой периодизацией следующих друг за другом «революционного» (1815–1871), «имперского» (1871–1914) и, наконец, «тотального» национального (1914–1945) государств[263]. В любом случае национальное государство представляется здесь как сплав государства и нации: не виртуальной, а мобилизованной нации.