Прежде, чем их повесят

Рубашка Витари промокла насквозь и прилипла к плечам, её лицо прорезали яростные морщинки. Секутор разделся до пояса, хриплое дыхание приглушённо доносилось из-под маски, болтались мокрые от пота волосы. Иней взмок так, словно стоял под дождём, крупные капли катились по его бледной коже, на скулах вздулись желваки. Шикель была единственной в комнате, кто не выказывал никаких признаков неудобства. Когда Витари прикасалась обжигающим железом к её груди, на лице девчонки играла восторженная улыбка. Словно это самый счастливый миг её жизни.

Глядя на это, Глокта сглотнул, вспомнив как ему самому показали раскалённое клеймо. Вспомнив свои просьбы, мольбы, крики о пощаде. Вспомнив ощущение того, как металл прижимается к коже. Настолько обжигающе горячий, что кажется почти холодным. Бессвязные вопли. Вонь собственной сжигаемой плоти. Он и сейчас её чувствовал. Сначала сам страдаешь, потом причиняешь страдания другим, и наконец, приказываешь сделать это за тебя. Такова жизнь. Он пожал больными плечами и прохромал в комнату.

— Успехи? — прохрипел он.

Секутор выпрямился, ворча и выгибая спину, вытер лоб и смахнул пот на скользкий пол.

— Не знаю как насчет неё, но я уже почти сломался.

— Ничего не выходит! — бросила Витари, швырнув в жаровню чёрное железо, от которого взметнулся фонтан искр. — Мы пробовали клинки, молотки, пробовали воду и огонь. Она не сказала ни слова. Эта ёбаная сука сделана из камня.

— Она мягче камня, — прошипел Секутор, — но не такая, как мы. — Он взял нож со стола, клинок коротко блеснул в темноте оранжевым светом. Практик наклонился вперёд и прорезал длинную рану на предплечье Шикель. Пока он резал, её лицо почти не дрогнуло. Рана раскрылась, заблестев воспалённо-красным. Секутор погрузил в неё палец и повертел. Шикель не выказала ни малейшего признака боли. Он вытащил палец и поднял, потерев его о большой. — Даже не влажный. Похоже на то, как резать труп недельной давности.

Глокта почувствовал, что его нога дрожит, поморщился и уселся на свободный стул.

— Очевидно, это не нормально.

— Невефело, — проворчал Иней.

— Но она не исцеляется так, как раньше. — Ни один из порезов на её коже не закрылся. Все раскрыты, мёртвые и сухие, как мясо в лавке мясника. И ожоги тоже не спадали. Обуглившиеся полосы на коже, как мясо, зажаренное на решетке.

— Просто сидит здесь, смотрит, — сказал Секутор, — и ни слова.

Глокта нахмурился. Неужели об этом я думал, вступая в Инквизицию? О пытках маленьких девочек? — Он вытер влагу из-под воспалённых глаз. — Но с другой стороны, это одновременно и намного больше и намного меньше, чем просто девочка. — Он вспомнил руки, вцепившиеся в него, и троих практиков, изо всех сил оттаскивавших её назад. Намного больше и намного меньше, чем человек. Не нужно повторять ошибок, которые мы совершили с Первым из Магов.

— Надо держать разум открытым, — прошептал он.

— Знаешь, что сказал бы на это мой отец? — Прохрипел голос, глубокий и воспалённо-скрежещущий, как у старика. Было что-то неестественное, неправильное в том, что этот голос исходил от этого юного гладкого лица.

Глокта почувствовал, как задёргался глаз, пот защекотал под плащом.

— Твой отец?

Шикель улыбнулась ему, глаза заблестели в темноте. Казалось, что это порезы на её плоти почти улыбаются ему.

— Мой отец. Пророк. Великий Кхалюль. Он сказал бы, что открытый разум похож на открытую рану. Уязвим для яда. Подвержен гною. Приносит своему владельцу только боль.

— Теперь ты хочешь поговорить?

— Теперь я так решила.

— Почему?

— А почему нет? Теперь ты знаешь, что это моё решение, а не твоё. Задавай свои вопросы, калека. Нужно использовать любую возможность чему-то научиться. Видит Бог, тебе это не помешает. Заблудший в пустыне…

— Продолжение я знаю. — Глокта помедлил. Так много вопросов, но что спросить у такой твари? — Ты едок?

— Мы называем себя по-другому, но да. — Шикель слегка наклонила голову, не отводя от него взгляда. — Сначала жрецы заставили меня съесть мою мать. Когда нашли меня. Или это, или умереть, а жажда жить была такой сильной… тогда. Потом я рыдала, но это было так давно, и слёз во мне уже не осталось. Конечно, я себе отвратительна. Иногда мне нужно убивать, иногда я хочу умереть. Я заслуживаю смерти. В этом я не сомневаюсь. Это единственное, в чём я уверена.