Прибалтийский излом (1918–1919). Август Винниг у колыбели эстонской и латышской государственности

И так же, как развивается известное инфекционное заболевание, у людей, которые долгое время были избавлены от отупляющего воздействия партийной пропаганды, вырабатывается определенная защитная реакция, которая противодействует этому эффекту. Вот так и проводимая с русской стороны травля «балтийских баронов», направленная на то, чтобы опорочить всех балтийских немцев, не оказала того всеобъемлющего эффекта, который могла бы иметь. Главным образом она имела успех в тех слоях населения в Германии, которые отличались еще совсем незрелыми и наивными политическими воззрениями. Но более всего доверяли ей в среде сторонников социал-демократии из рабочих, ведь они опять-таки были слоем не слишком образованных людей. То обстоятельство, что именно русские вели эту пропаганду, при симпатии германской социал-демократии к пишущей русской интеллигенции[123] пошло этому только на пользу. Я вовсе не ощущаю потребности восхвалять балтийских помещиков, которых теперь и вовсе не осталось. Однако мне, как немецкому писателю, не кажется недостойным взять их под защиту от глупого предубеждения, являющегося следствием пропагандистской травли, послужив установлению исторической правды именно теперь, когда бедствия балтийских немцев возопиют к небесам.

Конечно, помещики из балтийских немцев вовсе не хуже, чем прочие владельцы поместий. Существование крупных поместий на определенном этапе развития хозяйства было характерно для всего мира, а в наше время – и в Восточной Европе, создавая политическую систему, при которой общественная власть находится исключительно в руках помещиков. При этом всегда сказывается пренебрежение интересами нижнего слоя населения, правда в различной степени. Там, где подобное неравенство несколько смягчается покровительственной патриархальностью нравов, всегда можно найти лишь местные, временные или индивидуальные к тому причины. Когда положению балтийских помещиков не было никакой угрозы, их правление могло быть очень жестким. Однако с конца XVIII в. все чаще встречаются в документах свидетельства отнюдь не частого гуманного отношения к подчиненным[124]. Воспоминания о юношестве Вильгельма Кюгельгена[125] рисуют картину вполне патриархальной жизни. В первой четверти XIX в. со стороны прибалтийских помещиков последовала инициатива к проведению крестьянской реформы, которая привела здесь к отмене в 1817 г. крепостного права, о чем в остальной России тогда еще нечего было и думать[126].

С 1885 г. из-за начавшейся тогда антинемецкой политики России балтийские помещики вынуждены были оборонять все более тяжелую позицию. Особенно насильственный характер русской революции на латышских территориях был следствием проводимой царскими агентами травли балтийских немцев[127].

Помощь балтийских немцев при кровавом подавлении революции 1905 г., которая в Латвии носила сильный антинемецкий отпечаток, только прибавила латышам оснований для ненависти, о мощи и дикости которой может составить себе представление только тот, кто сам видел ее проявления.

Балтийские немцы были не правы с исторической точки зрения, когда полагали, что могут еще долго сохранять прежнее свое положение. Из латышей, бывших народом поденщиков, постепенно выделилась весьма деятельная ремесленная и купеческая высшая прослойка. Из нее уже вышла и городская интеллигенция. Тем самым, если смотреть исторически, настал момент, когда должно было появиться латышское национальное самосознание. С этого момента насильственное господство высшего слоя, который насчитывал едва 10 % населения, было уже нельзя удержать. Теперь уже балтийским немцам следовало осознать момент – начать переучиваться. Ныне политика, направленная на взаимопонимание, стала уже исторически обусловленной необходимостью.

Встал и вопрос перераспределения земельных владений. В Курляндии и Лифляндии хозяйствовали экстенсивно – я уже писал об этом в 1-й главе. В Эстляндии едва ли было иначе, хотя тамошнюю ситуацию я по собственному опыту оценить не мог. Как-то я стоял с Сильвио Брёдерихом перед полем овса и только хотел сказать, что здесь косить не стоит, сюда только лошадей приводить, чтобы они паслись на поле, как он сказал: просто великолепный овес! Однако эта почва могла бы, само собой, дать еще больше, если бы в нее вкладывать побольше. Но не было никакого дренажа, скота мало, убогие, устаревшие машины, не было и химических удобрений – ну откуда же тогда быть хорошим урожаям. Раньше вполне можно было бы и обойтись и этим. Почти все поместья, по нашим понятиям, были исключительно большие, а для интенсивного хозяйства, которого требовал прогресс в агротехнике, для интенсивного развития были и вовсе очень большие. Земельная рента, как полагали хозяева поместий, была просто необходима с экономической точки зрения. Однако и из политических соображений без нее было не обойтись. Во всей остальной Европе понятие «безземельный» неизвестно[128]. Только в России оно использовалось или употребляется и до сих пор.