Прибалтийский излом (1918–1919). Август Винниг у колыбели эстонской и латышской государственности

Еще за 50 лет до этого о национальных противоречиях в Прибалтике ничего и не знали[119]. Немец был господином на земле, он был и врачом, и адвокатом, и священником, и учителем, и фабрикантом, и купцом, и цеховым мастером, и квалифицированным работником. Латыш и эстонец же оставались крестьянами, батраками, а также необразованными пролетариями в городах. В предшествующие нашей эпохе времена собственность была основой (но не источником) культуры, а там, где заканчивалась собственность, там приходил конец и культуре. Сегодня все иначе, однако я здесь рассуждаю о прошлом. Так как собственность в землях Прибалтики была в руках немцев, то и культура прибалтийская была культурой немецкой[120]. Немецкой, но еще и протестантской – в религиозном отношении. Немецкими были по своему облику города, немецкими по своему обустройству были усадьбы. Немецкими были высшие школы, языком общения и сделок тоже был немецкий, немецкой по большей части была и литература. Создателями латышского литературного языка и грамматики были немецкие пасторы, а в связи с таким их происхождением и все латышское печаталось готическим шрифтом.

Весьма распространенным заблуждением является отнесение всех балтийских немцев к категории «баронов». «Бароны», то есть владельцы крупных поместий, вместе со всеми членами своих семей составляли лишь 10–12 % от всех немцев в Прибалтике. Основная же масса прибалтийских немцев приходилась на горожан. Помимо этого, в городах, главным образом в Риге, было немалое число и рабочих немецкого происхождения. Когда я в декабре 1918 г. принял на себя официальную миссию по защите интересов оставшихся без средств немцев из рейха, только в Риге в списках на оказание помощи были до 4 тысяч человек. То были по большей части квалифицированные рабочие, а также торговый и технический персонал – все они остались без работы из-за эвакуации своих предприятий вглубь России[121]. Среди горожан, бывших по большей части довольно зажиточными, были и такие, кто мог проследить в Прибалтике шесть и более своих предков, однако большая часть городских семей поселилась там лишь во втором или в третьем поколениях. Их предки отправились в Прибалтику, будучи ремесленниками, осели здесь и стали преуспевать, а некоторые и вовсе сильно разбогатели. Меня это не удивляло.

В последние предвоенные годы я занимался сбором материалов по истории городских профессиональных объединений ремесленников. В ходе этой работы я нашел множество старых документов и при этом обнаружил довольно сильный поток на восток в этом склонном к перемещению сообществе. Около 1760 г., например, брауншвейгское братство шляпников выгнало одного из своих членов. Ему пришлось уехать и искать работу в другом месте. Но всюду его преследовало недоверие и гнало все дальше. Тогда он поехал в Варшаву. Однако через несколько месяцев брауншвейгцы узнали об этом и потребовали и там учесть их решение об изгнании из цеха. Польское правительство^ которому изгнанник обратился за защитой, через посредство прусского посланника потребовало, чтобы брауншвейгское правительство разобралось с «неподобающими действиями» своих подданных, и при этом еще и горько жаловалось на «злые нравы», которые привносят германские переселенцы в Польшу. Из-за этого данный случай и попал в те документы, которые я обнаружил. В 1793 г. Мемельская мастерская каменщиков просила у короля разрешение платить членам общины вместо 11 грошей 12, ведь «жалованье» в Риге и в Дерпте, дескать, выше, а потому проезжие каменщики уезжают в эти города, так что у мемельских мастеров не получается нанять рабочих. В старой песне каменщиков есть такие строки:

Оттуда (из Любека) мы хотели бы рискнуть,
Да и поехать мы хотели в Копенгаген,
К самому королю датскому.
Кораблик, кораблик, но ты закачался,
Да и свернул вдруг в Ригу,
В русский город морской торговли,
Где у меня много любимых братьев!

Так что у нас есть древние неоспоримые свидетельства, что прибалтийские немцы имели корни в самых разных слоях нашего народа, они отнюдь не являются лишь узкой верхней прослойкой из помещиков. В городе Рига, который перед войной насчитывал 500 тысяч жителей, при муниципальных выборах, проходивших еще до вступления в город германских войск, 20 % избирателей были немцами. Я твердо убежден: если бы в Кёльне и Кобленце было бы столько же французов, сколько немцев в Риге и Ревеле, во Франции бы в один голос утверждали: Кёльн и Кобленц должны стать французскими! – а весь остальной мир с господином Брантингом[122] во главе заявлял бы, что требование о передаче этих территорий вполне справедливо.

Однако здесь речь была о немцах и о Германии. И это меняло дело. И все же такой казус стоит того, чтобы над ним подумать.