Прибалтийский излом (1918–1919). Август Винниг у колыбели эстонской и латышской государственности

Если латвийское правительство – хотя оно и могло быть спасено только Германией – упорно уклонялось от всех попыток серьезных переговоров и от соглашений с господином Виннигом, то делало оно это при явном ожидании и в убеждении, что именно балтийским немцам в момент величайшей опасности удастся побудить своих собратьев из Германии к действенной военной и экономической поддержке. Ход событий показал, сколь оправданными были эти латышские спекуляции, основанные на чувстве немецкой общности. Поэтому вовсе не удивительно, что латышское правительство при переговорах с Виннигом так долго разыгрывало из себя чопорную старую деву, ведь оно надеялось получить все то, в чем нуждалось, за так. Одной из самых роковых ошибок германской политики на Востоке было то, что эта надежда не была раз и навсегда вырвана с корнем и без всякой пощады. Простейшим и радикальным средством были бы простое оставление Либавы и отвод германских войск к границе рейха. Тогда латыши оказались бы в положении тех, кто осаждал бы просьбами дом господина Виннига, они заплатили бы любую запрошенную нами цену. Против такого мнения можно, вероятно, возразить, что в тот момент развертывание добровольческих частей было возможно лишь за пределами германских границ и что всесильные тогда советы рабочих и солдатских депутатов никогда не допустили бы формирование таких “контрреволюционных формирований” на территории Германии. Справедливость этого утверждения не оспорить[226]. Однако из этого опять же возникает неизбежный итоговый вывод, что не из экономической нашей слабости и низкого курса нашей валюты потерпела крах наша политика на Востоке, а в связи с внутриполитическим хаосом зимы 1918/19 г. и из-за слабости тогдашнего центрального правительства, которое и само в решении жизненно важных для германского народа вопросов прогибалось под желания улицы.

Если и действительно применение вышеуказанных радикальных средств было невозможно в связи с нашей неустойчивой внутриполитической ситуацией, то уже по меньшей мере удар наших войск за линию Виндавы следовало откладывать до тех пор, пока не были бы получены бесспорные и гарантированные Антантой в соглашениях прочные основания для активной германской политики на Востоке. Каждая пядь латвийской земли, до этого очищенная от большевиков силой германского оружия и германскими деньгами, если рассматривать это с чисто человеческой точки зрения, естественно, была бы делом благородным, однако при политическом анализе подобная сентиментальность недопустима. При этом позиции правительства Ульманиса крепли бы с каждым днем, в то время как с каждым шагом наших войск вперед основы германской политики на Востоке не поддавались бы все сильнее, пока не рухнули бы вовсе. Так что следует полагать попыткой оправдания или, по меньшей мере, аргументирования такой политики, когда господин автор пишет в своих воспоминаниях по этому поводу:

“Немцы из Германии и балтийские немцы пошли за Латвию в огонь. Неужто это не могло и не должно было вызывать у них мысль, что эта помощь в момент величайшей нужды обязывает кое к чему и латышей?”

Спекуляции на чувстве благодарности в вопросах политических всегда являются затеей крайне ошибочной. Предполагать наличие и даже ожидать столь редкого качества от латышского народа, рассчитывать на него – такой идеализм свойственен, наверное, только наивной городской барышне, которая полагает, что молоко и масло получают в курятнике.