Приёмыши революции (СИ)

О маршруте сразу было сказано - никакого маршрута. Полная хаотичность, чтоб никакой системы, никакого принципа, по которому их можно б было вычислить, предугадать, принять меры. И ехали несколько дней, пропуская селенье за селеньем, вдруг останавливаясь в непримечательном городишке, минуя более крупный, и вдруг возвращались туда, где уже были, где их искали и подумать не могли, что они туда вернутся. Иногда Ольга и предложенный ей чай допить не успевала, как подавали им лошадей - пора, если сейчас не поспешить, то мёртвому уже спешить некуда будет. Иногда месяц отсиживались в погребе или в землянке в лесу, пока усталые, злые семёновцы шарились по округе, налетая то на одну, то на другую деревню и подъедая последние крестьянские харчи. Молодые спутники - Иван, Василий и Панкрат - все изнывались во время этого вынужденного бездействия, а Ольга писала. Почему-то, когда и в ночи сквозь сон слышишь шаги рыщущих твоей души, пишется легко, страстно, рука за мыслью не успевает. Писала для «нейтральных», а точнее - запуганных и безынициативных крестьян, грамотных, может, и мало, а хоть один найдётся, кто прочтёт, а там и вслух разнесут. Вести здесь быстро разносятся - с ветром по степи, с птицами… О том, что хватит спать. О том, что хватит страдать, наблюдая, как твою землю рвут на куски, переходить, как предмет без души и воли, из рук в руки. Писала к белым - и находились же те, кто протаскивали, подкидывали, хоть многие недолго жили после этого, однако «опасные письма» передавались и передавались дальше. Ольга от руки их писала, всегда оставляя себе одну копию, с которой списывала новые копии - порой рука болела и пальцы отказывались разгибаться, но никому другому она писать за себя не давала - пусть мало здесь тех, кто знает её почерк, но хотя бы он должен быть везде один, одна её роспись и рисунок вензеля. Да может, и рады бы те, кто дрожащей рукой жгли её письма, найденные у солдат, заявить убеждённо, что пишет самозванка, но не было у них этой убеждённости. Экземпляры газет тоже ходили в народе - истрёпывались до того, что распадались в руках. Перепечатывались… В городах, где относительно прочно держалась советская власть - там интересно бывало. Кто-то из бдительных, недоверчивых, желающих выслужиться - доносил о ней, а им благодушно махали рукой - недостоверный слух, или сумасшедшая какая, не стоит беспокойств. Несколько раз их задерживали, конечно, тогда выплывали на свет божий настоящие документы, придирчивый глаз изучал подписи и печати, сличал её лицо с фотографией, перечитывали газеты, качали головой. Оно может, думала она, она сама на их месте расстреляла б просто на всякий случай, да как-то неловко расстреливать, когда у бывшей великой княжны сопроводительное письмо за подписью лично Ленина, когда в своих собраниях она убеждает сомневающихся, да и ярых противников, перейти к большевизму, вместе дать отпор непрошенным гостям, добиваться воссоединения с остальной Россией. Это, что ни говори, было хорошим испытанием - писать не просто поэтические воззвания, что любой бы смог и любой понял, а агитировать за поддержку советской власти, но если она всерьёз говорила о пропаганде среди японцев и американцев, как самом правильном и действенном ответе, то следовало иметь успех по крайней мере со своими соотечественниками. Следовало писать решительно, убеждённо… Так, хорошо убеждающий других, убедится сам. Ей пришлось хорошо разобраться в абстрактных для неё раньше идеологических вопросах. И снова и снова она возвращалась мыслями к самой младшей своей сестрёнке, думая - то же или не то же происходило с нею? Придётся ли им когда-нибудь говорить об этом?

Конечно, она и вслух выступала. Когда в тесном семейно-соседском кругу в маленькой, полутёмной избе, когда и перед большим собранием. Могла она, конечно, остаться в одном из этих более-менее спокойных городов вполне легально, но не это было её целью. Не раз её допускали к общению с пленными из белых - несколько таких, якобы совершив побег, потом пронесли в свои части и послания её, и экземпляры газет. Пока понемногу, но пробовала она писать и для интервентов - было сложно, и не в плане языка, английский-то знала хорошо, а с её безграмотной каны, а то и ромадзи, переписывал набело Андрей Ефимович, а больше в том, что трудно обращаться к совершенно другому народу, к тем, кто никогда и не был её подданными. Предстояло, грустно усмехнулась она себе, учиться говорить не как великая княжна, а как равная с равными. Конечно, уже не один год она делала это и имела успехи, но здесь предстояло выйти на новый уровень, и для этого, как ни крути, необходимо понять эти самые принципы интернационализма и изложить их так ясно, чтоб никто, прочтя, не усомнился в их истинности, чтобы с той же страстью, что и она, захотел мира для всех, чтобы так же, как она, с изумлением понял, что границы - это раны на теле земли…

Так проходил этот год - длиной, казалось, в целую жизнь.