Приёмыши революции (СИ)

- Она, конечно, восторженная дурочка, - сказала как-то Лилия Богумиловна, - но сколько же от таких людей тепла и света! Больше, пожалуй, чем люди заслуживают!

Итак, началась учёба. Ицхак страдал - ему всегда не хватало усердия к тому, что не вызывало лично у него живого интереса, но пример старшего брата, куда как более усидчивого и дисциплинированного, заставлял его мобилизоваться и делать над собой некоторое усилие. Алексей, который, по выражению Лилии Богумиловны, в основном помогал Ицхаку лениться, заслуживал похвалы учителей несколько чаще, что, впрочем, он понимал, заслуга не столько его, сколько учителей, которые были у него в его прежней жизни. Не раз, касаясь при выполнении домашних заданий каких-то тем, которые он проходил уже с учителями или под руководством родителей, он невольно проваливался в воспоминания, лица родителей вставали перед ним, стоило закрыть глаза, как живые, и вслед за этим - те страшные слова… Тогда больно было и от их сухости, какой-то официальности, словно стена между ними выросла или напротив, разверзлась глубокая пропасть… Нет, впрочем, каким же другим образом сообщать подобное? Это стена вины - не за смерть, положим, за свою неудачу в предотвращении хоть и вероятного, но нежелаемого, вины за то, что сочувствие это неполное - не сожаление о смерти невинных, а соболезнование ему, как всякому ребёнку, оставшемуся сиротой. Это пропасть обстоятельств. Классовые барьеры, ведь не они их возводили, но теперь он лучше может понять тех, кто стремится их разрушить. Обидно, очень обидно, когда хочешь взять за руку, желая ощутить тепло, ободряющее в тяжёлую минуту более всяких слов, и понимаешь, что не можешь. Это странно б было со стороны бывшего цесаревича к бывшему политзаключённому, со стороны сына расстрелянных царя и царицы к тому, кто сам не расстрелял и не отдал такого приказа, но кто одной со стрелявшими идеи, одной работы… Почему же всё так… «Они не мучились» - действительно, прав Ицхак, такими-то странными утешеньям и приходится утешаться. Тем, что отец упал после первого выстрела, тем, что, когда рассеялся дым, и он, и мать были мертвы. Яков Михайлович не мог отменить приказ, не мог оставить им жизнь, но он смог позаботиться о том, чтобы их агония не длилась ни одной лишней секунды. Страшная забота… За такую заботу - не благодарят. После такой заботы живёшь с мыслями, что прежде никогда не задумывался, не спрашивал себя - а что чувствуют, как живут палачи? Часто ли они бывают уверены, что лишают жизни действительно виновного? И даже если так - легче ли им от этого, спокойнее ли спать ночами? Почему палач всегда в маске, скрывает лицо? Почему люди клеймят его заодно с преступником, от которого, вроде как, их же он избавляет, где же здесь справедливость? А он не скрывал лицо. И не только потому, что казнь не была публичной. Потому, что не его было решение, и не он за него должен отвечать. Нет, он не нашёл бы, что ему сказать, он рад был, что не увидел его, не лично он сказал ему это «они не мучились». Даже если б тоже не прибавил при этом - «а мои товарищи в тюрьмах, на виселице - мучились. А народ, истерзанный нищетой и войной - мучился. Наши солдаты, попадающие в плен к белогвардейцам - мучаются. Но они - не мучились».

И жить теперь так же с чувством вины за то, что только во вторую встречу, когда первая, и вторая, и третья ночи в слезах прошли, и немного прояснился мрак в душе - спросил, а остальные как же? Почему и их - Нюту, Евгения Сергеевича, Ивана Михайловича - тоже? Их-то за что?

Потому что не за что, а почему. Потому что им много раз до того предлагали уйти, но они не ушли. Потому что если б их увели силой, кто-то из девиц мог и что-то заподозрить, и бог знает, чем это могло кончиться, учитывая адекватность некоторых из них… Потому что они - свидетели. Которые могли даже случайно, отсутствием настоящего горя по подменышам, выдать тайну. Ради безопасности его и сестёр, в том числе. Ради безопасности всех тех, кто рисковал головой, устраивая их побег. Многие из них остались в захваченном Екатеринбурге…