Принц Модильяни

Академия Коларосси – это художественная школа, основанная итальянским скульптором Филиппо Коларосси с целью создания альтернативы Национальной высшей школе изящных искусств. Академия Коларосси против консерватизма и поощряет поиск новых приемов. Академия открыта даже для девушек, и они – неслыханно! – могут рисовать с обнаженной мужской натуры; в Италии это вызвало бы скандал, никто бы этого не понял. Академия Коларосси известна в первую очередь своим курсом скульптуры с натуры, но здесь также преподается живопись и рисунок. Это свободная мастерская – со слабой дисциплиной, но с огромным желанием изобретать и обмениваться мнениями и впечатлениями.

Сразу после поступления в академию я познакомился с немецким художником Людвигом Мейднером, который, как и я, недавно приехал в Париж и еще недостаточно знаком с местным художественным сообществом. У нас сразу же возникла взаимная симпатия и привязанность. После нескольких недель общения, ввиду его любезности и расположения, я попросил его позировать мне для портрета.

– Амедео, для меня честь позировать тебе!

– Я благодарен тебе за терпение.

Людвиг говорит по-французски с типичной и забавной немецкой резкостью.

– Мне нравится то, что ты делаешь! Вы, итальянцы, задумываете работу с большим смирением. Это типично для тех, кто учился в мастерской художника.

– Думаешь? Мастерская, в которой я учился, была скучным местом.

– Неважно. У всех можно чему-то научиться.

– Даже у маккьяйоли?

– У маккьяйоли, импрессионистов… у всех. Я вижу, что ты сосредоточен на рисунке; прежде всего – на подготовительной части живописи. Когда ты страстно говоришь о красоте, я тебе немного завидую. Знаешь, меня самого привлекают негативные вещи: странность, уродливость, драма, места, где присутствует человеческая жестокость…

– Интересно… Я никогда об этом не думал. Рисовать уродство…

– Между красотой Микеланджело и мрачностью Караваджо я предпочитаю второе. Я знаю, что портрет, который ты напишешь, будет несомненно красивее меня самого. В тебе есть что-то от Тулуз-Лотрека и Гогена.

– Я не заслуживаю этого комплимента, но действительно, когда я только приехал, меня больше всего поразил Тулуз-Лотрек. Но я еще не знаю, кто я. Я даже не решил – художник я или скульптор.

– А почему бы не стать и тем и другим? Кстати о скульптуре: мы должны сходить на выставку первобытного искусства и искусства Африки. Я думаю, тебе понравится.

Африка

В музее Трокадеро[22] собрались практически все парижские художники. Со многими я еще не знаком, но постоянно о них слышу. Я пришел сюда в компании Людвига, Джино и Мануэля. Последний – более сведущий и светский человек, чем мы; он рассказывает о присутствующих и по возможности знакомит меня с ними.

Я в восторге от того, что вижу. Магические и ритуальные первобытные изображения, большие и маленькие статуи, маски, барельефы из Африки, Австралии, Новой Каледонии… Здесь будто соприкасаешься с началом цивилизации и первобытным мышлением.

Я познакомился с мексиканским художником, только что приехавшим из Испании, большим энтузиастом живописи, который говорит то, что думает, и думает то, что говорит. Похоже, он страдает булимией; это здоровый и крупный толстяк, но очень приятный.

– Ты итальянец? Прекрасно, мне нравятся итальянцы; они похожи на нас, южноамериканцев. Меня зовут Диего Мария де ла Консепсьон Хуан Непомусено Эстанислао де ла Ривера и Баррьентос Акоста и Родригес. Однако, ввиду моей симпатии к итальянцам, можешь называть меня просто Диего Ривера. Ты католик?

– Нет, я еврей.

– Хорошо. Что мне меньше всего нравится в итальянцах – так это их религиозное искусство. Мне близки евреи, потому что ваша вера не признает религиозных портретов, к тому же я атеист.

– Я не соблюдаю обряды.

– Я не верю в Бога, но в последнее время верю в того типа, который стоит вон там. Знаешь его? Его зовут Пикассо.

Он указывает на невысокого коренастого человека, окруженного группой почитателей, которые его очень внимательно слушают. Диего предлагает мне пойти познакомиться с Пикассо.

– Послушай, что он говорит; он умеет удивлять. Еще увидимся, итальянец.

Я прощаюсь и, подталкиваемый Мануэлем, направляюсь к человеку, который, похоже, считается самым значимым в Париже ныне живущим художником. Приближаясь к нему, я слышу, как Пикассо говорит своим слушателям:

– Фетиши и маски представляют основу того, что и по сей день преподают в наших академиях. Каждый должен увидеть их, не только художники. Мы все должны вернуться к корням. В первобытном мире – истоки современного искусства.

Окружающие, среди которых много девушек, согласно кивают; они очарованы его речью.

– Посмотрите на непропорциональные формы и преувеличенные черты лица. Отсюда и нужно исходить. От внутреннего видения, а не от реального.

Очень элегантный молодой человек вступает в диалог:

– Пабло, а как же греческие каноны красоты?

– Дорогой Жан, мы ни в коем случае не должны забывать о них. Это часть нашей эволюции.

Я спрашиваю у Мануэля, кто этот молодой человек с утонченными манерами.

– Это Кокто, поэт.

Юноша продолжает: