Призовая лошадь

— Входи, парень! Эй, там, дайте ему место! Быстро, быстро, ты, толстозадый, сдвинься! Ишь занял весь стол! И ты тоже! Двигайся!

Они подвинулись и дали мне место. Я, смутившись еще больше, даже не заметил, что сидевшая на противоположном конце стола Мерседес мне кивнула. Я тупо уселся между двумя незнакомыми субъектами, на которых не решался даже взглянуть. За столом царила тишина. Правда, то там, то сям завязывался разговор, но без всякого огонька, и тут же затухал.

— Пикон, — разглагольствовал смуглый толстяк с седыми бакенбардами и родинкой на лице, — напиток французский. Но у нашего хозяина собственный рецепт, который поведал ему один грек.

— Пусть так, но что же он добавляет туда, чтобы получался такой особенный вкус?

— Что добавляет?.. Добавляет… ясно, что-то подмешивает.

— Что подмешивает?

— Говорят тебе, что это французский напиток, а добавляет… добавляет он что-то забористое, понятно? Чтобы сделать его…

— Ничего ты не знаешь. Чепуху мелешь.

— Эй, Луисито!

— Гляди, Лопес идет…

— Будь добр, посади его подальше от меня, слишком уж много он жрет.

В столовую вошла хозяйка дома с супницей в руках. За ней служанка еще с одной супницей. Начали разливать с ближнего к ним конца стола. Разливали внушительным черпаком, стараясь не упустить ничего из содержимого. Отщипнув хлеба и отпив глоток хозяйского зелья, все шумно принялись хлебать. Первоначальное молчание сменилось без всякого перехода шумом и гамом. Гремели тарелки, ложки, бутылки, сами сотрапезники. В особенности последние: они чавкали и смачно рыгали. Завязались разговоры, и поскольку говорили все разом и на самые многоразличные темы, то столовая вскоре стала походить на Вавилонскую башню, воздвигнутую с помощью ударов могучих кулаков по столу и не менее могучих притопываний. Из угла, где стояла виктрола, доносилась, подобно неземной музыке, песня ансамбля «Лос Бочерос»:

Я дам тебе, дам тебе,
дорогая,
то, что я только знаю,
вот что дам, вот что дам я тебе.
Оле́!

— …твою так, болтаешь, просто чтобы болтать, и еще потому, что язык у тебя хорошо подвешен. Гарри Бриджес никогда ничего подобного не говорил, и тот, кто это утверждает в «Кроникл», делает так потому, что он сукин…

Я дам тебе, дам тебе,
дорогая…

— …сын…

— Я не говорю, что это утверждает он, а что ты сам это придумал, болван ты этакий…

…то, что я только знаю…

— Передайте фасоль!

— Вот, пожалуйста.

— Сами сперва возьмите.

— Нет, положите себе, а потом уж я.

— Спасибо, большущее спасибо.

— Спасибо вам.

— Дура! Плевать мне на «Кроникл»! Советую тебе не повторять этих слов, коли не хочешь, чтобы агенты ФБР упрятали тебя в тюрягу.

…вот что дам, вот что дам я тебе.
Оле́!

— Эти бездельники только и способны…

— Фасоль, пожалуйста.

— Слышишь! Передай ему фасоль!

— Но он же сожрал все до конца!

— Если что-то осталось, то дай ее сюда, это для моей соседки.

— Путь принесут еще, неудобно передавать ей три дерьмовые горошинки…

— Хозяйка! Хозяйка! Хозяйка!..

— Заткнись! Орешь, словно тебя режут!

— На все эти Американские федерации труда мне плевать. Подумаешь, кучка фашистов и соглашателей.

— Несут еще, будьте добры подождать.

— Кем-то станут рабочие? Живут как миллионеры. Вожаки, понятно, вожаки, а не масса. Трутни, сукины…

Я дам тебе, дам тебе,
дорогая…

После фасоли подали рис, потом мясо и салат. Я пил, чтобы скрыть свое замешательство; другие пили, чтобы утолить апокалипсическую жажду или сдержать готовый прорваться поток слов. Мерседес мне не было видно; плечищи ее отца, локти и руки, двигавшиеся подобно веслам галеры, заслоняли ее. Озираясь вокруг, я с удивлением увидел нечто такое, чего не заметил сразу: в комнате стоял еще один стол, параллельно нашему, Который до этого был, вероятно, пуст и лишь сейчас стал заполняться гостями весьма странной наружности. Разделение столов было явно иерархическим: за нашим сидели пансионеры, «домашние», так сказать. За соседним — чужаки, те, кто приходил сюда как в ресторан. Со временем некоторые мне запомнились. Тот, к примеру, с сервантесовской бородкой, длинный и тощий, что твое копье, всегда оживленный и улыбающийся, с сардоническим выражением голубых глаз, постоянно прикованных к потолку; или тот, с седой шевелюрой и в массивных очках, с кошачьими движениями и заразительным смехом, то и дело надувающий губы и хмурящий лоб, чтобы насмешить своих сотрапезников каким-нибудь язвительным замечанием; или рыжий, всегда опечаленный тенор, с рукой, прижатой к губам, готовый по малейшему поводу взорваться лирическим «Пойдем…» — началом какой-то арии. Но всего больше среди завсегдатаев этого стола было женщин, и почти все они были возраста весьма зрелого. С виду женщины могли показаться пьянчужками. Однако при внимательном рассмотрении в них открывался порок более существенный: обжорство. Они заглатывали пищу, как удавы, проделывая это с поистине сладострастной жадностью.