Призовая лошадь

Мой сосед слева болел горлом. Это был тощий, костлявый человечек с желтоватой кожей; глаза его, подернутые катарактой, походили то ли на облачка, то ли на капельницу, то ли еще на что-то. Говорить он мог только шепотом. Туберкулез разъедал его горло. Но этот шепот производил жуткое впечатление. Он был слышен на всю столовую, перекрывал любые шумы. Как это ему удавалось? Слова выскакивали из него, как из жестяной трубы, с каким-то глухим пронзительно-металлическим свистом; иногда свист походил на скрежет ножа о сковородку, иногда на точку ножниц. Все, что он говорил, было ядовитым и ранящим. Он единоборствовал со всем миром, а по аппетиту его можно было сравнить только со львом. Мне он не адресовал ни единого слова. Блюда передавал вежливо, но без особой любезности. Я не понял, о чем он спорил и что хотел сказать. И хотя я отлично различал все слова, ни в какую мысль они не связывались, а просто долетали до меня подобно омертвелым и холодным кусочкам его разлагающегося горла.

По другую руку от меня сидел астуриец, у которого голос был, да еще какой, видимо, заменявший ему и слова и мысли. Чубастый, с серыми глазами, испещренными красными прожилками, он только и делал, что смеялся. Да курил беспрерывно. Никотин осел на его бровях, кончиках пальцев, губах и зубах и, уж конечно, на его душе. Мне нравились его руки, огромные и морщинистые, похожие на слоновьи ноги. Пальцы у него были плоскими и тупыми, почти без ногтей, словно сплющенные ударами молота. Верное следствие тяжелой работы.

С другого конца стола доносился спор о рабочих союзах. К концу трапезы наступил момент, когда я думал, что начнется самая настоящая свара. Какой-то маленький, грязного вида галисиец, стряхивавший пепел сигары в салат и заливший супом весь подбородок и грудь, метал громы и молнии против капиталистов, против хозяев, против газет, против всех. Временами он поворачивался на скамейке, словно готовясь взлететь навстречу очередному врагу, и тогда я мог видеть его лицо, искаженное бешенством. Был он кос и, возможно, не решался запустить бутылкой лишь из опасения попасть не в того, в кого следует. Оппонентами ему служили соседи по столу. Мне думалось, что галисиец наверняка был анархистом, а те, кто спорил с ним, принадлежали к партии тоже левой, но более умеренной. Круглый улыбчивый толстяк с жирными красными щеками, изрытыми оспой, по временам обращался к сотрапезникам, восклицая:

— Пусть болтает, не мешайте ему; он страдает этим, ну, как его… словом, его распирают газы, и нужно дать им выход. А уж тут приличнее способа выпустить воздух не выдумаешь!

— Дерьмо! — вскидывался коротышка. — Это ты, ты… — И язык его увязал в потоке рвущихся наружу слов.

Прислуга убирала со стола, оставляя только маленькие тарелки, в которые накладывала зеленые яблоки. Кофе пили из тех же стаканов, что и вино. Крик становился всеобщим. Раскатисто хохотали женщины. «Лос Бочерос» заливались, будто свора собак:

Я дам тебе, дам тебе,
дорогая,
то, что я только знаю,
вот что дам, вот что дам я тебе.
Оле́!

Я ерзал на месте, зажатый между безголосым своим соседом и улыбчивым астурийцем. Стояла невыносимая духота. В столовой было только одно окно, да и оно выходило на кирпичную стену другого дома. Я было пришел в полное отчаянье.

Прямо передо мной висела литография, изображавшая какую-то пышнотелую девицу. Единственным удовольствием было слушать испанскую речь, такую округлую, такую звонкую, столь отличную от нашей речи, речи латиноамериканцев, похожей на клекот голодной птицы. Весь этот шум и гам не имел никаких последствий, так как решительно никто не воспринимал сказанное всерьез. Решительно никто. Слова, жесты и угрозы забывались с глотками кофе. Шум стал стихать по мере того, как зажигались сигареты и смаковался сменивший, кофе коньяк. Кому охота спорить на сытый желудок? Куда сложнее было выйти из-за стола, ибо те, кто сидел в середине, волей-неволей должны были ждать, пока подымутся их соседи. Либо нужно было пролезать под столом, что после всего съеденного представлялось едва ли возможным. Наиболее решительные и молодые вставали ногами на скамью и пробирались, прижавшись спиной к стене и наступая на сидевших.

Никогда еще я не свыкался так просто и так быстро с новым местом, как тут, в пансионе. Забрел я сюда случайно, следуя за Мерседес, и остался из чистой симпатии. Здесь я пророс и распространился по Сан-Франциско, пуская корни и расчищая себе путь, с приятным чувством того, что тебя поддерживают дружеские руки, грубые, но великодушные.

Воскресенье в «Бурлеске»