Проклятие Раду Красивого

Я не придал значения этой мысли. Мало ли глупостей приходит в голову! Но, наверное, уже тогда во мне наряду со стремлением к свободе обнаружилось то, чего мой брат не одобрил бы. Поначалу я ненавидел лишь запреты, установленные Мехмедом, а впоследствии возненавидел и все остальные, от кого бы они ни исходили. Любой запрет стал для меня насилием над моей душой. Увы, к тому времени я уже твёрдо знал, что есть иные пути, кроме тех, которые указывал мне брат!

Влада влекли только женщины, а впервые влюбился он незадолго до того, как исполнилось тринадцать. Его угораздило влюбиться в чужую жену, и потому первая влюблённость принесла ему много огорчений, но всё же это было чудесно. Вспоминая о прошлом, Влад мечтательно прикрывал глаза и так по-особенному улыбался, что мне хотелось заглянуть ему под веки — увидеть то, что видел брат. Наверное, если б в мою судьбу не вмешивался Мехмед, я уже лет в четырнадцать влюбился бы. Влюбился бы в женщину.

Однако из-за султана всё во мне искривилось, смялось. К тому же, я стал, как старик... Нет, не так... Не как старик, а как мальчик. Я не состарился, а вернулся на несколько лет назад, как если б мне исполнилось лишь одиннадцать. Ведь у меня и в одиннадцать лет не было особых желаний. Я находил счастье только в том, чтобы любить своих родных, даже тех, что умерли. А особенно любил Влада, потому что знал и помнил его лучше других. Любовь к брату заменяла мне всё!

Что же до Мехмеда, то его я не любил никак. Да, было время, когда он заменил мне отца, мать, брата, но даже тогда я лгал султану, говоря о любви, как будто он родня мне по крови. Страсти к Мехмеду я тем более не испытывал и лишь искусно изображал страсть, а вот как же она ощущается, не знал.

О, если бы я мог оставаться рядом с Владом! Если б мог учиться у него... в том числе учиться взрослеть! Учиться у Мехеда я не хотел, но получал от него куда больше уроков, чем от брата. Мехмед не уставал повторять мне, что мальчики лучше женщин, а мне очень хотелось бы услышать, что брат думает.

Конечно, Влад думал, что женщины лучше. Но почему он так думал? Что особенного видел в женщинах? Увы, я не мог спросить.

Благодаря брату я понял лишь то, как ощущается соитие без принуждения, и понял это именно с женщиной. Но неужели главное достоинство женщин состояло в том, что в любви они куда сговорчивее мальчиков? Посетив дом терпимости, я временами начинал думать, что ответ на этот вопрос "да".

Иногда в моей голове наступала полнейшая путаница. Мне даже казалось, что к женщинам, виденным на рынке, я не испытывал желания — лишь любопытство, а того сна, из-за которого уже наяву испачкалась сорочка, просто не было. Мне казалось, что и в доме терпимости я побывал тоже из любопытства. А ведь с любопытством всегда так — поначалу оно гораздо острее, чем в следующие разы, когда пройденное повторяется. Это могло стать объяснением, почему у меня наступило такое быстрое охлаждение чувств. Иногда мне казалось, что влечение к женщинам я сам себе придумал, чтобы угодить брату, а Мехмед видит во мне что-то такое, что для меня естественнее.

Как бы там ни было, дом терпимости я в те годы посетил всего один раз. Больше меня туда не тянуло. Вот если б я не боялся наказания, и если б не требовалось подкупать слуг, а они просили много, тогда, возможно, состоялся бы ещё один поход, чтобы снова испытать чувство свободы. А так из-за стольких препятствий я сказал себе, что незачем: "Ты узнал всё, что мог узнать, и больше тебе нечего там делать".

Дальше я просто жил в ожидании возвращения Мехмеда, а вернее — ждал, что случится со мной, и иногда позволял себе дерзкие мечты: "А вдруг султан всё-таки погибнет на этой войне?"

* * *

Мехмед не погиб. В середине лета он вернулся с богатой добычей. Он захватил и разграбил Константинополис — столицу некогда великой греческой империи — и теперь всё, что в этой империи ещё оставалось ценного, досталось султану и турецкому войску.

До меня доходили сведения, что половина Европы, узнав о захвате города, огласилась плачем и стенаниями, ведь речь шла о столице всего православного мира. Теперь эта столица оказалась во власти мусульманского полумесяца. Конечно, такое событие считалось несчастьем для христиан, но мне плакать почему-то не хотелось.

Однажды я даже упрекнул себя за отсутствие слёз: "Ведь ты остаешься христианином, православным, и должен печалиться". Однако не печалился. "Теперь ты уже не станешь новой Юдифью. Слишком поздно!" — сказал я себе. Вот и всё. И больше мне не было дела до Константинополиса.

Мне не было дела и до того, что гарем султана сильно разросся, пополнившись пленницами из знатных греческих семей. Всё произошедшее затмилось одним единственным событием — Мехмед меня предал! Пусть я не любил его, но его предательство стало для меня как гром среди ясного неба! Оно вскрылось случайно — когда султан вернулся во дворец из похода.