Проклятие Раду Красивого

— Прости меня, повелитель, — мне оставалось лишь потупиться и продолжать врать. — Я сделал это потому, что люблю тебя.

— А знаешь, как я поступаю с теми вестницами из гарема? — осклабился султан. — Каждую из них я велю запихнуть живую в мешок, завязать мешок покрепче и бросить в реку! Будь ты женщиной, я бы даже не раздумывал, как с тобой поступить, но ты... ты... Я не хочу поступать с тобой так...

Я поднял глаза и смотрел на Мехмеда без страха, но с ожиданием. Дыхание моё участилось, потому что я уже понял, в чём состоит воля султана — понимание пришло ко мне на несколько мгновений раньше, чем он понял всё сам...

Я уже давно приобрёл привычку приходить на встречи в такой одежде, которая не имеет пуговиц, а если б пуговицы были, то разлетелись бы в стороны. Мысль о них невольно мелькнула, когда Мехмед схватил меня за ворот моего турецкого халата и рывком поставил на ноги, так что вся моя одежда перекосилась.

Затем рывками султан развязал на мне пояс, бросил его на пол, да и другие вещи стаскивались с меня так грубо и поспешно, что ткань трещала, а руки, застревавшие в рукавах, чуть не вывернулись...

На ногах я стоял недолго. Новая оплеуха заставила меня опять упасть. Дальнейшее было предсказуемо, но, даже чувствуя боль, я не забывал издавать стоны, призванные показать султану, что такое обращение мне всё равно приятно... и отчасти это вправду стало приятно, но не для тела, а для ума.

Мудрецы ошибались, когда говорили, что нельзя искупаться дважды в одной и той же реке. Можно! Да, всё меняется, но в зимних покоях у Мехмеда я будто заново пережил свой первый день в злосчастном саду.

А ещё я испытал странное чувство радости, сознавая, что переживаю те мучения, которые предназначались Иоанну — его боль, его унижение. Всё, предназначенное ему, досталось мне, а сад, который находился рядом, за окнами, будто говорил мне, что всё в моей жизни останется, как прежде. Я мог лишиться милостей султана, а теперь сознавал, что не лишусь, и что Иоанн ничего у меня не забрал.

Так бывает, когда человек застаёт в своём доме воришку, хватает, передаёт слугам, а затем начинает рыться в мешке, отобранном у вора, и находит там свои вещи. "Надо же! — говорит человек. — Вот что он чуть не украл. И вот это. И вот это. Ах, негодяй!" Но вещи не украдены, а как будто обретены заново, и от этого становится так тепло на сердце!

Пусть я не любил Мехмеда, и пусть считал всё, что случилось со мной, проклятием, но это было именно моё проклятие, моё мучение, моё горе. Моё! Я слишком дорого заплатил за него и не собирался никому отдавать! Никому!

Наверное, я боялся перемен. Или подобно ребёнку не хотел оказаться брошенным, ведь в своём сердце оставался одиннадцатилетним.

Для меня немилость Мехмеда казалась некоей тёмной пропастью, в которую даже страшно заглянуть. Раньше у меня был свой мир, без султана, но султан заменил его собственным, и если бы теперь оставил меня, то забрал бы свой мир с собой, а я оказался бы в пустоте.

Увы, мой брат и его мир почти всегда находились очень далеко. Меня к Владу не пустили бы, а я не хотел оставаться один. Помню, я даже мечтал, чтобы меня поселили в султанском гареме, но не как наложницу. Я знал, что дети Мехмеда в возрасте до шести лет тоже жили в гареме, а мне наверняка понравилось бы играть с ними в догонялки, учить этих детей рисовать угольком на стене.

"Гарем — семья, — думалось мне. — Так почему я не могу быть частью этой семьи? Почему я как изгой живу отдельно от всех?" Умом я понимал, что мне шестнадцать, и в гарем не попасть, но всё равно чувствовал несправедливость, как если бы ещё не достиг зрелости.

Наверное, султан был всё-таки прав, говоря, что я ещё не вырос. Внутри я остался ребёнком, который нуждался в семье. Потому мне и не хотелось идти в дом терпимости, а хотелось цепляться за султана — цепляться за человека, по вине которого я перестал взрослеть.

* * *

В тот день грубые и яростные движения разгневанного султана, которые причиняли мне боль, я оценивал, будто со стороны, и думал: "Это ещё одно проявление страсти. Вот, как сильно Мехмед не хочет со мной расставаться". Мне даже показалось, что я зря опасался миловидного Иоанна: "С чего ты решил, что Мехмед забыл бы тебя ради нового мальчика? Султан наверняка благоволил бы вам обоим". Но всё же у меня появился бы соперник, а это опасно, и мне не следовало сожалеть о том, что я избавился от него, пусть и пришлось понести своеобразное наказание.

Грубость султана не огорчила меня и не обидела. И к тому же я надеялся, что в итоге всё обернётся для меня благом, а потому улыбнулся, когда на следующий день обнаружил, что на моих боках и бёдрах проступило множество мелких синяков, оставленных пальцами султана. При надавливании на эти синяки они побаливали, и сидеть мне тоже было неудобно, но я не жаловался, а ждал возможности отыграться.

"Мехмед не сможет долго обходиться одними женщинами, он снова позовёт меня к себе, раз другого мальчика нет", — так мне думалось.