Проклятие Раду Красивого

Я попробовал прикинуть, возможно ли между мной и султаном нечто похожее на то, о чём брат рассказывал в отношении себя и женщины. Я знал, что женское лоно и прямая кишка устроены совсем по-разному. Различие заключалось и в том, что эти полости уходили вглубь тела под разными углами. Такие обстоятельства следовало учитывать, когда используешь прямую кишку, как... В общем, чтобы двигаться вверх-вниз, мне пришлось бы сесть не так, как рассказывал Влад, а откинуться немного назад, опереться на руки...

Я решился спросить, возможно ли, чтобы женщина, совершая свой танец, откинулась назад.

Влад сказал:

— Да, но лучше пусть она наклонится посильнее вперёд, — и объяснил, почему.

"Нет, — подумал я, — вперёд мне, если и можно наклониться, то привставать в таком положении трудно. Чтобы получилось, придётся не столько наклониться, сколько изогнуться вперёд дугой, да и тогда привставать будет как-то..." Мне даже стало завидно на мгновение, что женское тело больше приспособлено для того, чтобы дарить наслаждение мужчине.

И вдруг я с радостью понял: "Но ведь так и должно быть! Женщины больше для этого годятся". То знание, которым поделился со мной брат, означало, что другая жизнь, которую мне всегда хотелось понять — жизнь, лишённая скверны — придумана не отцами церкви, а заложена в самой природе.

"У каждой вещи своё назначение, — повторял я себе. — Вино можно пить хоть из ведра, но предназначено ли ведро для этого? Дыню можно резать мечом, но не смешно ли будет?" Эти рассуждения показались мне тогда неоспоримыми. Сейчас я думаю несколько иначе, но в тот день мне хотелось если не в поступках, то в мыслях быть таким, чтобы брат одобрил. Отчасти поэтому я проявил живой интерес к его рассказу, приняв совет Влада с благодарностью. И пусть поза, о которой говорил Влад, осуждалась христианской церковью, мне было всё равно!

"А что если снова пойти в дом терпимости?" — думал я. Эта мысль чаще всего приходила мне в те минуты, когда мой брат просил свою невольницу надеть одежду для танца, встать посреди лужайки и "порадовать гостя". Иногда, если погода была сырой или холодной, всё происходило в доме, но суть не менялась. Невольница, повязав вокруг бёдер огромный шёлковый платок, заменявший юбку, и прикрыв грудь длинным тканевым поясом, показывала свой танец — танец живота.

Это не полагалось делать в тишине, поэтому Влад приносил откуда-то из дальних комнат особый турецкий барабан, по которому надо стучать не палочками, а ладонями.

Брат зажимал барабан у себя под боком и отбивал своей "птичке" ритм, а она танцевала, и мне нравилось, пока братова "птичка" не начинала как-то странно на меня поглядывать, будто говорила: "А ведь я знаю, кто ты. Ты — такая же невольница, как я, но тебе меньше повезло с господином. Так вот смотри, как я счастлива! Смотри и завидуй!"

После этого она начинала танцевать с особой страстью, и мой брат, заворожённый, временами даже забывал отбивать ритм. Помню, однажды, Влад шутливо погрозил ей пальцем и произнёс по-турецки:

— Что ты делаешь, моя птица? Ты хочешь, чтобы я выпроводил нашего гостя и остался с тобой наедине? Нет, я не нарушу правил гостеприимства, как бы ты ни старалась.

Услышав это, я и сам хотел уйти, но брат заставил меня остаться еще, по меньшей мере, на час:

— Не потакай ей, — всё так же шутливо сказал он по-турецки. — А то она решит, что я совсем не строг, и попробует вить из меня верёвки.

Воспитанная по мусульманским правилам, женщина почему-то совсем не стыдилась показываться передо мной без покрывала. Это ещё больше укрепляло мои подозрения в том, что она в отличие от моего брата догадывалась о многом, и что я для неё был не мужчина, пусть Влад и называл меня мужчиной.

— Ты любишь её? — однажды спросил я брата.

— Нет, — ответил он, подумав.

— Но я видел, как ты на неё смотришь, — возразил я.

— Это страсть, а не любовь, — улыбнулся Влад.

— А в чём различие? — удивился я.

До сих пор, слушая бесконечные слова любви, которые Мехмед щедро расточал мне и женщинам в своём гареме, я полагал, что если речь идёт не о людях, связанных друг с другом кровными узами, то "любовь" и "страсть" означают одно.

Может, для султана так и было, но вот для моего брата — нет:

— Когда любишь, то хочешь делать добро, даже в ущерб себе, — признался Влад. — Когда любишь, то хочешь всё отдать предмету своей любви. А когда тобой владеет страсть, хочется не отдавать, а грести на себя обеими руками, захватить как можно больше и обладать этим. И мысли, прежде всего, о собственной выгоде, как бы не упустить чего.

— А зачем тогда мужчина, испытывая страсть, делает женщине подарки? — спросил я, вспомнив о привычке Мехмеда задаривать всех.