Проклятие Раду Красивого

А ещё Влад говорил, что в его воинах горит обида на венгров, как в нём самом, но его воины обижены по другой причине.

Дело было в том, что венгры, ещё не зная о скором наступлении султана на Белград, готовились идти освобождать Константинополис. Они набирали людей в ополчение, но румыны, желавшие вступить в эти ряды, получили отказ из-за своей веры — православной веры. Удивительно, но ополчение собиралось сплошь из католиков. Освобождать столицу православного мира хотели без помощи православных!

— Я раньше и не думал, что католики могут оказаться такими глупцами, — со смехом говорил Влад. — Если бы они не проявляли разборчивость, у меня не оказалось бы столько людей в войске. Сами дарят мне воинов, не принимая их в свою армию. Иногда я думаю, что Бог помогает мне, если мои враги лишились разума.

Я понимал брата, желал ему победы, а венграм — смерти, но также обрадовался бы, если б и Мехмед погиб где-нибудь под Белградом. Я уже желал султану погибнуть на войне с греками. Желал и теперь, тем более что перед самым походом на Белград Мехмед меня очень разозлил.

Я понимал, что не смогу отправиться воевать в Румынию вместе с братом — меня не отпустят — и поэтому попросил позволения примкнуть к армии султана. Маленькая просьба, но такая важная для меня! А султан сказал "нет"... Ох, до чего же я на него разозлился! До чего же разозлился! Особенно, когда услышал:

— Ты так прекрасен, когда злишься. Твои глаза сияют холодным блеском, как два агата, а зарумянившиеся щёки я даже не знаю, с чем сравнить.

Мне оставалось только молчать, но хотелось метать молнии взглядом. Я не мог попытаться обратить на Мехмеда силу своей злости, поэтому уставился на пиалу, стоявшую на столике рядом с софой, где Мехмед сидел. Помнится, я даже удивился, что от моего взгляда пиала не полетела в стену и не разбилась вдребезги.

— Не беспокойся, — меж тем добавил султан, сидевший на софе, как ни в чём не бывало, — из Белграда я никого не привезу.

Он думал, что я опасаюсь повторения истории с Иоанном Сфрандзисом! Ха! Мне было не до того! Меня заботило совсем другое — я видел, что в жизни моего брата совершается нечто очень важное, и мне хотелось присутствовать если не рядом, то хоть где-то поблизости.

Увы, я никогда не испытывал к венграм и к предателям-боярам той ненависти, которую испытывал Влад — для меня горечь из-за смерти моего отца притупили мои собственные беды — но я хотел бы увидеть, как мой брат добьётся того, о чём мечтал долгих десять лет. И пусть Влад жаждал жестокой расправы — жестокой и кровавой — но я хотел на примере брата узнать, что означает добиться успеха в большом и сложном деле.

Я вдруг обнаружил, что никогда не делал ничего сложнее, чем выучить урок. Мне надоело учиться, ведь на протяжении почти всей жизни я только этим не занимался. С семи лет меня учили турецкой речи, турецкому письму и математике, а ещё — турецким обычаям, чтобы я из-за невежества не нанёс кому-нибудь оскорбление. Затем по желанию старого султана Мурата в мой распорядок дня добавились уроки владения оружием и езды верхом, отнимавшие очень много времени.

Позднее, когда я сошёлся с Мехмедом, то поначалу думал, будто смогу бездельничать, как женщины в гареме. "Научусь играть на уде, чтобы бренчать на этом инструменте с утра до вечера, распевая песни", — так мне иногда представлялось моё будущее, но, конечно, это не исполнилось, как и многие мои ожидания! Вместо музыки мне по приказу молодого сутана пришлось изучать греческий язык и философию греков, а также очень много читать.

Уроки не прекращались ни на день, ведь даже когда я не изучал греческий и не занимался верховой ездой, приходилось изучать другое! Мехмед говорил, что я должен научиться "кое-чему новому", и я учился. Брат говорил "сходи в дом терпимости", и я шёл. Всё это были опять уроки! А ведь мне уже почти исполнилось девятнадцать, и я слышал, что в мои годы многие люди достигали большего, чем просто успехи в постижении наук.

Я неожиданно почувствовал, что стал взрослым, и что мне тесно во дворце, как в темнице. К тому же, за минувшие годы я прочёл некоторые греческие сочинения, выбранные для меня Мехмедом, и узнал, что суть моей связи с султаном вовсе не та, как мне думалось раньше.

В тринадцать и даже в шестнадцать лет я полагал, что у нас что-то вроде семьи — странной, но семьи. А теперь оказалось, что у нас с ним не семья, а школа по древнему образцу. Древние греки часто использовали систему, когда учитель был ещё и любовником своего ученика, а ученик считался возлюбленным.

Впрочем, греческие слова имели более точный смысл. Любовником обозначался тот, кто любит, ухаживает, а впоследствии даже повелевает предметом своей любви. Возлюбленным обозначался тот, кто должен принимать ухаживания, уступать и подчиняться. Эти роли между учителем и учеником никогда не менялись, что отличало такую пару от обычной пары влюблённых одного пола, в которой никто не считался главным.