Проклятие Раду Красивого

Никто даже за деньги не предоставил бы кров и пищу отроку-чужестранцу, одиноко слоняющемуся по турецкой столице. Все сразу решили бы, что я раб, сбежавший от своего богатого хозяина-турка, да ещё и укравший деньги. Меня тут же отдали бы городской страже, а уж там, даже если бы я молчал, скоро выяснили бы, куда меня следует вернуть.

Яков, даже сумей он сбежать, оказался бы в таком же положении. Беглому отроку-чужестранцу никто бы не помог. Никто, потому что укрывательство беглых рабов это тяжкое преступление.

Даже в двадцать лет побег казался мне сомнительной затеей. Временами меня охватывал безумный порыв, и я думал, что смог бы бежать, но затем наступало отрезвление, и я говорил себе: "Да, тебе двадцать, но все ли встречные поверят, что ты — чужестранец, приехавший в Турцию ради торговых дел, или направляешься через эти земли к святыням Иерусалима? Ты слишком изнежен, чтобы быть купцом или паломником. А даже если позволишь коже загореть на солнце, всё равно останешься красив, и это начнёт вводить работорговцев в искушение. Ты будешь в безопасности только вместе с большой охраной. Но где ты возьмёшь охрану, если сделаешься беглецом? Значит, тебя или отдадут страже по подозрению в том, что ты — беглый раб, или поймают, чтобы продать в рабство".

Положение моё, как и положение Якова, останься он в живых, начало казаться мне безнадёжным, поэтому, выслушав рассказ, я молчал в задумчивости. Греки поняли, что история потрясла меня, но они, конечно, не поняли, почему.

* * *

Когда беседа с греками себя исчерпала, я вернулся в турецкий лагерь, раскинувшийся близ города, но, как ни старался, не мог скрыть от Мехмеда своё настроение.

— Что случилось, мой мальчик? — участливо спросил султан, вечером пригласив меня в свой зелёный шатёр и увидев моё хмурое лицо.

Пришлось признаться, что я узнал про Якова Нотараса.

— Не печалься, это дело давнее, — ответил Мехмед. — Признаюсь, что четыре года назад я был слишком молод и потому отличался ветреностью, но теперь я остепенился. Я люблю только тебя. Тебе не о чем печалиться.

Он, в самом деле, думал, что я печалюсь из-за возможных измен, а не из-за отрубленных голов? Мне пришлось улыбнуться, чтобы показать, что грусть проходит, но затем моё лицо снова омрачилось:

— А те греки, с которыми я говорил...

— А что с ними такое?

— Они ведь не понесут наказание? Повелитель, я не думал, что они расскажут мне подобную историю. Я просто хотел поупражняться в греческом, поэтому заговорил с ними возле храма.

— Из твоих слов следует, что ты не виноват, но они виновны, — коротко ответил султан.

— Прошу тебя, повелитель, не наказывай их! Прояви милость ради меня, ведь если ты станешь наказывать всех моих случайных собеседников, никто в Истамбуле не захочет говорить со мной. Все будут бежать от меня, как от чумного.

— Ну, если дело в этом... — улыбнулся Мехмед и, чтобы не продолжать беседу, поцеловал меня.

Он так и не сказал, что же решил, поэтому я не знаю, как сложилась дальнейшая судьба тех греков. Как бы ни было, в городе они мне больше не встречались.

* * *

Признаюсь, судьба моих слишком откровенных собеседников беспокоила меня недолго. Вскоре после того, как случилось злополучное знакомство с ними, в город приехал мой брат — привёз султану дань — и я забыл обо всём. Я был счастлив видеть брата.

Мы вместе бродили по городу, и пусть я замечал, что Влада тоже печалит вид разрушений и странные пятна на стенах, но самому мне уже ничуть не хотелось грустить.

— Тебе двадцать, но ты беспечен, как дитя, — заметил брат. — Вот бы мне быть таким же беспечным!

— Я вовсе не беспечен, — отвечал я. — Просто сейчас у меня нет забот, но это не означает, что их нет совсем.

— И в чём же твои заботы? — спросил Влад с явным сомнением и улыбнулся.

— В том, чтобы не прогневать султана, — просто ответил я и добавил. — Иногда мне кажется, что если бы я его прогневал, ты тоже впал бы в немилость, а я этого не хочу.

Мой брат не догадывался, что я на самом деле имею в виду. Он полагал, что я просто один из тех придворных щёголей и пустословов, которые не занимают при турецком дворе никаких ответственных постов, а нужны, чтобы во время пиров или соколиной охоты развлекать всех беседой.

Впрочем, иногда я действительно исполнял такую роль. Мехмед поощрял меня к тому, чтобы я вступал в публичные диспуты с придворными поэтами, сочинителями хроник, астрологами и прочими "шутами".

— А ты что думаешь, мой друг Раду? — спрашивал султан, выслушав очередного "шута", и я понимал, что сейчас должен сказать что-нибудь остроумное.

* * *

Тогда, в Истамбуле я действительно полагал, что могу помочь своему брату, оставаясь в милости у султана, но через год мне стало понятно, что благоволение Мехмеда ко мне вовсе не означает благоволения к Владу.