Проклятие Раду Красивого

Это вырвалось у меня само собой как единственно возможный ответ. Однако мою ложь следовало подкрепить действием, так что я, оглянувшись на деревце, которое служило завесой, но не позволяло сделать незаметно почти ничего, поцеловал кончики пальцев своей правой руки, а затем приложил их к губам Мехмеда.

— Тебя, повелитель, — повторил я, — ведь ты сделал так много, чтобы доказать мне свою любовь, а мой брат не сделал почти ничего, чтобы доказать мне свою.

Я улыбнулся, а Мехмед при всей своей проницательности не мог догадаться, что моя улыбка — это на самом деле насмешка. Султан, знавший лишь страсть, не ведал, что такое любовь.

Он не знал, что любящий не требует доказательств верности от того, кого любит. Конечно, любящий хотел бы получить доказательства, но даже без них продолжает любить, потому что не ведёт счёт о том, сколько получил, и сколько отдал. Любящий не ищет выгоды, хоть и надеется получить награду ответной любви.

— Любовь бескорыстна, — так сказал мне когда-то Влад, и он был, безусловно, прав.

"Эх, Мехмед! — думал я. — Эх, ты, Мехмед, желающий знать все тайны людей! Ты никогда не смог бы проникнуть в эту тайну — тайну любви. Ты ни за что не понял бы, почему я люблю брата, а тебя ненавижу. Ты не понял бы, даже если б я объяснял тебе это тысячу лет".

Потому-то султан и не мог сейчас угадать мои мысли. Он видел лишь улыбку на моих устах и весёлые искорки в моих зрачках, а истолковал всё по-своему:

— Я рад, что выбор для тебя прост.

— Как я мог выбрать иначе!

Помнится, султан как-то сочинил такие строки:

О, красота, ты — повелитель мой!

Моя душа мечтает стать твоей рабой.

И сам я предпочту твоим рабом остаться,

Чем управлять державой мировой*.

* Здесь использованы подлинные стихи Мехмеда.

В них всё было ложью! Пусть я понимал, что Мехмед в минуту поэтического вдохновения — не совсем тот человек, которым он является, когда занят государственными делами, и всё же я ненавидел эти стихи, сочащиеся ядом лжи! Султан не хотел быть рабом красоты. Он хотел подчинить красоту себе — всю красоту, которую видит, и ни в коем случае не стал бы отказываться от того, чтобы править всем миром.

Я прекрасно сознавал это в то мгновение, когда Мехмед стоя на тропинке у моря, провёл тыльной стороной ладони по моей щеке:

— Я помню то время, когда эта щека была как персик, а теперь ты бреешься. Ты был прелестным отроком, а теперь ты — юноша, но пусть меня молнией ударит, если я знаю, когда же любил тебя больше — в те годы или сейчас.

Я продолжал улыбаться, но мысленно отвечал султану: "Это не любовь. Уж мне-то известно. Это не любовь".

* * *

Дух мой воспрянул, празднуя победу, ведь в моих мыслях появился такой уголок, куда султан не мог бы заглянуть, потому что не понимал истинной сущности любви, но всё же мне пришлось покориться воле Мехмеда в том, что касалось Влада. При следующей встрече с братом, случившейся осенью во дворце старой столицы, я сказал, что предпочёл бы беседовать по-турецки, а не по-румынски.

Влад удивился, ведь он помнил, что ещё совсем недавно я говорил по-румынски очень охотно:

— Что случилось, Раду?

Мне пришлось объяснить свою внезапную перемену так, что я ни с кем, кроме него по-румынски не говорю, поэтому при каждой новой встрече всё труднее вспоминаю этот язык:

— Ещё два года назад я помнил, но с тех пор, как ты стал реже приезжать ко двору султана, я забываю всё больше.

При этих словах я смущённо опустил глаза, потому что мой взгляд слишком красноречиво поведал бы, что мне приходится лгать. Мне было стыдно, ведь я заставил брата тоже смутиться, но он-то смутился оттого, что верил мне.

— Прости, — сказал Влад. — Если бы я мог приезжать каждые два месяца, как прежде, но теперь я государь, и дела не отпускают.

— Я не виню тебя, — пробормотал я и продолжал лгать. — Как бы там ни было, твоё отсутствие сказывается. Я понимаю, что ты говоришь, но отвечать мне всё сложнее. Давай лучше будем говорить по-турецки.

Казалось бы, не имеет значения, как изъясняться — по-румынски или нет — но что-то между нами изменилось. Беседуя по-турецки, мы как будто переговаривались через прутья решётки. Сквозь эти прутья можно видеть друг друга, просунуть руку, чтобы пожать руку брата, и даже обняться, но всё равно решётка разъединяла нас.

Я сознавал это и сознавал причину, а мой брат — нет:

— У тебя такое лицо, словно ты не рад меня видеть, — сказал он однажды, сидя в моих покоях во дворце Мехмеда. — Я понимаю, что ты злишься на меня. Злишься из-за того, что я свободен, а ты по-прежнему в почётном плену у султана.

Мне так хотелось ответить правду: "Ты не свободен, как и я. Ты привязан к Турции железной цепью, а звенья в этой цепи — я и твои дети. Порви эту цепь, пока звеньев ещё не прибавилось. Порви, пока ещё есть силы. Только так освободишься".

Конечно, я не мог это сказать и говорил другое:

— Нет, я рад тебя видеть. И я не злюсь.