Проклятие Раду Красивого

Возможно, тем, кто хорошо знал меня и мою историю, вся эта церемония показалась бы смешной, но я относился к ней иначе. Ещё за несколько дней до её начала, когда мне рассказывали, как всё будет устроено, я испытал огромное облегчение. Мне стало ясно, что о моём особом положении при Мехмеде знает далеко не так много людей, как я думал прежде.

К примеру, янычары ничего не подозревали, а уж остальное войско — тем более. Да и многие вельможи, которые не обладали правом устного доклада султану, а только правом письменного доклада, не знали ничего.

Те, которые обладали правом устного доклада, то есть могли являться в личные покои Мехмеда, иногда видели меня в коридорах, когда я в сопровождении слуг шёл от султана или к султану. Разумеется, таким вельможам становилось известно многое, но мне только казалось, что они болтают обо мне со своими подчинёнными. В действительности же такие вещи лучше было не упоминать без крайней необходимости, ведь беседовать обо мне означало беседовать о султане, а тот, кто рассуждает о слабостях султана, сильно рискует оказаться заподозренным в подготовке заговора.

Я думал обо всём этом, когда низко склонился перед султанским троном и слушал, что говорят обо мне Махмуд-паша и Исхак-паша. Они говорили Мехмеду, что я обратился к ним с просьбой хлопотать обо мне. Дескать, я прознал, что мой брат Влад оказался для великого султана неверным слугой, и прошу дать мне войско, дабы отвоевать престол своего отца, а взамен обещаю стать верноподданным, то есть платить дань и исполнять повеления, если таковые будут.

Как и ожидалось, Мехмед торжественно произнёс, что верит своим слугам, сказавшим про меня столько хороших слов. Затем он поднялся с трона, подошёл ко мне, велел распрямиться, взял за руку и усадил на почётное место — на небольшое возвышение по правую сторону от себя.

Затем по знаку Мехмеда мне принесли богатый синий кафтан, но не длинный, а короткий, который удобен для ношения в походе. Крой выглядел изящным, и сразу стало понятно, что мне эта одежда окажется в пору. Шили явно по моей мерке, причём позаботились, чтобы видно было — я широк в плечах и тонок в поясе.

Почему одежда оказалась именно синего цвета, не знаю, но светловолосым этот цвет к лицу. "Неужели Мехмед даже на войне хотел видеть меня красивым?" — подумалось мне.

Затем принесли знамя — хоругвь из красного бархата с вышитым на ней золотым орлом, птицей из герба румынских князей. Я знал, что на настоящем гербе эта птица держала в клюве крест, но среди знамён мусульманской армии крест смотрелся бы неуместно, поэтому его на моей хоругви не стали вышивать.

Мне захотелось горько усмехнуться: "Вот оно, достойное меня облачение. Вот оно, достойное меня знамя. Я оденусь, как девка, которая выставляет себя напоказ, а над моей головой вознесётся знамя предателя — знамя того, кто забыл о своей христианской вере и воюет против единоверцев".

Затем состоялось что-то вроде военного совета. Я сидел на своём возвышении в наброшенном на плечи синем кафтане, иногда посматривал на каменнолицего воина-знаменосца, державшего мою хоругвь, и слушал, как султан раздаёт повеления своим военачальникам относительно похода в Румынию. Походу полагалось вот-вот начаться, потому что армия уже собралась.

Между прочим, Мехмед объявил, что мне поручено командовать четырьмя тысячами всадников, и что я согласно повелению должен завтра же вести их к Дунаю — точнее к городу Никополу возле этой реки.

Я испытал странное чувство — будто поменялся местами с Владом. Двенадцать лет назад — ещё во времена правления старого султана Мурата — брат ушёл в поход вместе с турками, чтобы получить трон нашего отца, а теперь я должен был отправиться в поход с той же целью и тоже вместе с турками. Отцовское имя, повторенное несколько раз во время совета, звучало так, будто отец умер не давным-давно, а совсем недавно, поэтому я вспомнил, что чувствовал, когда только-только узнал об отцовой смерти.

Если раньше я соревновался с братом за отцовское внимание, то после отцовой смерти я понял, что нам с братом больше нечего делить. Я и раньше начал понимать это — когда мы с Владом остались в Турции вдвоём. Я чувствовал, что кроме брата у меня никого нет, но когда пришла весть об отцовой смерти, на смену смутного чувства пришло понимание: "У меня и вправду никого нет, кроме Влада".

И вот теперь собрался военный совет, на котором Мехмед говорил, как я буду воевать против Влада. Это показалось мне так нелепо! Я знал, что никогда не смогу поднять на брата руку — даже для того, чтобы защитить свою жизнь, всё равно не смогу.

Мне вспоминалось то, что я знал о брате со слов Мехмеда — что в позапрошлом году Влад казнил турецких посланцев, велев прибить чалмы к их головам, а этой зимой убил много султанских подданных, разорив турецкие земли вдоль Дуная и предав огню приречные крепости.