Проклятые

Мы бредем по шуршащим восковым чешуйкам отмершей кожи в пустыне Перхоти и приближаемся к небольшой группе проклятых душ. Их примерно столько же, сколько обычно бывает гостей на закрытой VIP-вечеринке в одном из лучших ночных клубов Барселоны. Они сбились в тесный кружок и глядят куда-то в центр толпы. Там стоит, потрясая кулаком, какой-то мужик. Он что-то кричит, но его голос тонет в гуле толпы.

Мы подходим поближе. Арчер наклоняется к моему уху и шепчет:

– А вот и возможность потренироваться.

За фигурами слушателей, за их грязными руками и всклокоченными волосами нам виден центр их пристального внимания – узкоплечий мужчина с разделенными на пробор сальными волосами, падающими на бледный лоб. Он молотит вонючий воздух обеими руками, бешено жестикулирует, словно наносит удары невидимому врагу, и кричит по-немецки. Над его верхней губой трясутся темные усики шириной не более его раздутых ноздрей. Лица у слушателей – тупые и вялые, будто застывшие в кататоническом ступоре.

Арчер спрашивает у меня, что со мной может произойти плохого. Он объясняет, как научиться качать права. Пробиваться вперед, расталкивая всех локтями. Если кто-то стоит у меня на пути, его следует отпихнуть. Показать, кто тут главный. Арчер пожимает плечами, скрипнув черными кожаными рукавами, и говорит:

– Тебе выбирать…

Он кладет руку мне между лопаток и толкает меня вперед.

Я спотыкаюсь, врезаюсь прямо в толпу, хватаюсь за рукава шерстяных пальто, наступаю на коричневые ботинки, начищенные до зеркального блеска. Да, все присутствующие одеты практично, в самую что ни на есть подходящую для ада одежду: плотные укороченные пальто из темно-зеленой и серой шерсти, кожаные сапоги или ботинки на толстой подошве, твидовые кепки. Единственный неудачно подобранный аксессуар – повязки на рукавах. Красные повязки с черными свастиками.

Арчер бросает взгляд на оратора в центре толпы и шепчет мне на ухо:

– Знаешь, малышка… если уж ты не можешь нагрубить Гитлеру…

Он хочет, чтобы я затеяла скандал. Надрала кое-кому фашистскую задницу.

Я качаю головой. Нет. У меня горят щеки. Меня всю жизнь учили, что нельзя перебивать других. Я не могу. Мое лицо пылает, наверняка оно стало таким же красным, как прыщи Арчера. Как нарукавные повязки со свастикой.

– Ты чего? – шепчет он, кривя губы в ухмылке. Его кожа бугрится вокруг стального копья булавки, пронзающей его щеку. – Боишься, что не понравишься герру Гитлеру?

У меня в голове пробивается тоненький голосок: действительно, что со мной может случиться плохого? Я жила. Страдала. Я умерла – это худшая участь, которую только может представить любой смертный. Я мертва, и все-таки что-то во мне продолжает жить. Я вечная. К добру или к худу. Именно такие послушные хорошие девочки вроде меня позволяют всяким мерзавцам править миром: мисс Проституточкам О'Проститут, миллиардерам – лицемерным защитникам природы, фарисействующим борцам за мир, которые нюхают кокаин и дымят травкой, чем финансируют наркокартели и таким образом поддерживают массовые убийства и повергают в еще большую нищету и без того нищие банановые республики. Именно мой мелочный страх быть отвергнутой и способствует распространению зла. Моя трусость открывает возможность для зверских бесчинств. Уже по собственной воле я иду вперед. Арчеру больше не нужно подталкивать меня в спину. Я продираюсь сквозь рукава шерстяных пальто, распихиваю свастики локтями, пробиваю себе дорогу к центру толпы. С каждым шагом я все чаще наступаю на чужие ноги, вклиниваюсь в плотную массу проклятых душ и наконец прорываюсь в самое сердце толпы. Споткнувшись о первый ряд ног, я падаю и приземляюсь на четвереньки лицом прямо в рыхлую перхоть. Мой взгляд упирается в мыски двух отполированных черных ботинок. В их начищенной до зеркального блеска коже я вижу свое отражение крупным планом: толстая девочка в школьной кофте и твидовой юбке-шортах, на пухлом запястье – изящные часики, лицо пылает от смущения. Надо мной, заложив руки за спину, возвышается Адольф Гитлер. Раскачиваясь на каблуках, он смотрит на меня сверху вниз и смеется. Мои очки слетели и лежат, наполовину утопленные в чешуйках отмершей кожи. Без них мир выглядит искаженным. Людские лица сливаются в сплошную массу, зажавшую меня со всех сторон; лица смазаны и размыты. Запрокинув голову вверх, нависая надо мной чудовищным великаном, Гитлер направляет в горящее небо свои крошечные идиотские усики и буквально ревет от смеха.

Окружающая нас толпа тоже заходится хохотом, и я буквально тону в этом смехе. Они стоят так плотно, что Арчер с его ярко-синим ирокезом теряется где-то вдали, оттертый множеством мертвых тел.

Я поднимаюсь и отряхиваю одежду от липкой перхоти. Хочу вежливо попросить их замолчать, если можно. Шарю руками в слоях жирной перхоти, пытаясь на ощупь найти очки. Даже вслепую я прошу тишины, чтобы я могла поглумиться над их вождем, но толпа еще громче смеется в садистском экстазе, их размытые лица превращаются в сплошные рты, раззявленные в зубастом оскале.