Проклятые

Кроме того, судя по записям в личном деле, она слишком часто сигналила в автомобиле. По божественному закону, объясняю ей я, каждому человеку разрешается жать на клаксон не более пятисот раз за всю жизнь. Один гудок сверх допустимого количества – независимо от обстоятельств – влечет за собой неизбежное осуждение на вечные муки. Понятно, что все таксисты попадают в ад автоматически. Аналогичный нерушимый закон действует и в отношении окурков, выброшенных в неположенном месте. Первая сотня разрешена, а сто первый выкинутый окурок гарантирует вечное проклятие. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Похоже, женщина из Техаса нарушила и это правило. Все записано черным по белому в ее личном деле и распечатано на матричном принтере, выдающим почти нечитаемые страницы.

Бабетта уже стоит у меня над душой, нетерпеливо притоптывает мыском поддельной «маноло бланик» и демонстративно поглядывает на запястье, хотя ее часики «Свотч» уже давно приказали долго жить.

Я тяну время, поднимаю указательный палец, шепчу одними губами «подожди» и говорю в микрофон женщине из Техаса, что за то короткое время, что ей осталось пробыть на земле, она уже не успеет ничего предпринять. Ничего, что обеспечило бы ей место на небесах. Ей нужно подумать о своих близких, перестать перетягивать все внимание на себя и дать возможность тем людям, которые ее любят, вернуться к собственным драгоценным, коротким, изломанным жизням. Да, следует предупредить всех, кто ей дорог, чтобы они не бибикали не по делу и не бросались окурками, а потом ей пора двигаться дальше.

Я говорю ей:

– Давайте уже умирайте. – Я тянусь пальцем к кнопке удержания звонка и произношу: – Пожалуйста, оставайтесь на линии…

Я нажимаю кнопку и поворачиваюсь на вертящемся стуле к Бабетте, выжидательно приподняв брови. Мое лицо выражает безмолвную мольбу: Скажи, что все хорошо.

Бабетта протягивает мне отчет. Стучит ногтем с облупившимся лаком по низу длинной колонки каких-то цифр и объясняет:

– Судя по твоему общему баллу виновности… Вот это число. – Она вручает мне тусклую, почти нечитаемую распечатку. – Тебе нужно подать апелляцию.

Бабетта разворачивается на одном сбитом каблуке и идет прочь.

На панели мигает огонек вызова, переведенного в режим ожидания. Моя последняя кандидатка на вечные муки в аду, медленно умирающая в Техасе любительница бибикать и разбрасывать окурки, все еще ждет на линии.

Я кричу вслед Бабетте: Что значит подать апелляцию?

Она уже отошла на четыре… пять… шесть шагов от меня. Бабетта кричит на ходу, даже не обернувшись:

– Тебя здесь вообще быть не должно… Они перепутали все документы. – Она кричит громко, и ее слышат все. – Перепроверь цифры сама. Потому что прямо сейчас ты должна находиться в раю.

Бесконечные ряды работников адского кол-центра оборачиваются ко мне. Толпы наемников и новичков, только что прибывших в ад, в замешательстве глядят на меня. Кто-то из них делает шаг вперед: не мерзкий, залитый кровью пират, не старушка в ее лучшем платье, отложенном для похорон. Нет, это незнакомка примерно моего роста. Было бы логично предположить, что мы с ней ровесницы. Она могла бы сойти за меня прежнюю, чистенькую и воспитанную Мэдисон в практичных туфлях и темном твидовом костюме, на котором не будут заметны пятна грязи. В отличие от меня нынешней лицо и руки у этой девочки не перепачканы засохшей кровью побежденного демона, волосы аккуратно расчесаны и тщательно уложены. Протянув мне изящную руку с красивыми розовыми ноготочками, эта девочка спрашивает:

– Мэдисон Спенсер?

Она смотрит мне прямо в лицо, улыбается, демонстрируя идеальные белые зубы с брекетами из нержавеющей стали, и говорит:

– Я проспорила…

Ее изящные руки ныряют в карманы твидовой юбки, потом – в карманы вязаной кофты, и она вынимает семь, восемь, девять… Десять батончиков «Милки уэй» стандартных размеров. И моя новая лучшая подруга – моя первая в жизни лучшая подруга – эта мертвая девочка отдает их все мне. Мой выигрыш в нашем споре.

XXXII