Промысловые были

– Нормальная практика. Если кто-то будет докапываться, участковый там или следователь, – говорите, что приезжал человек, вернул деньги.

– А спросят – когда?

– Да давно было. Вы че, помнить должны? Зимой приезжал под праздники. Вроде. Забыл точно когда. Созвонились – встретились, отдал деньги – и все.

– А если телефон его спросят?

– Да какой телефон? Потерял. Делся куда-то! – возмущенно крикнул юрист сквозь шум дороги: – Да! Только обязательно… Куда, колхоз, лезешь! Только… слышите меня? Але! Обязательно возьмите копию чего там… расторжения и пэтээски. Обязательно. В случае чего покажете – вот. Я не хозяин. Все. Какие вопросы? – и протянул, успокаиваясь: – Дава-а-йте…

Страшно хотелось пить. Баскаков зашел в кафешку и, заказав чайничек чаю, с облегчением бросил телефон на стол. Он продолжал лежать, излучая опасность, как шоколадка широкий, с гладким бескнопочным экраном.

Леночка подарила его Баскакову около года назад, но он так и не привык к его ненормальной чуткости. Как осторожно ни ухвати, начинал мигать, переворачивать картинку, включать камеру и даже в ней умудрялся перейти на режим самосъемки, так что Баскаков вместо номера Лены видел свое лицо, искаженное объективом и досадой.

Лена была в текущих веяниях: считалось дурным тоном звонить друг другу, а хорошим – без остановки переписываться, дескать, невежливо, человек занят или задумался, а тут звонят.

Чтобы ответить на письмо, надо было нашарить в телефоне некую область, где мельчайше вскакивала клавиатурка с буковками, половину которой Баскаков накрывал пальцем. В расчете на это агрегат был обучен способности предугадывать и даже подправлять неправильно натыкиваемые слова. Предлагал варианты исходя из своего уровня развития и, как говаривал Баскаков, «мировоззренческих приоритетов». И представлял заточенную в телефон и утянутую в черное недалекую девицу, науськанную на навязчивую подмогу. Звали ее Нинкой.

Бывало, едет он с писателями выступать по библиотекам, сам, как обычно, на своей машине и за рулем. Вдруг по-чаечьи вскрикивает телефон, и Баскаков умудряется его ухватить и увидеть Леночкин вопрос: «Какой следующий пункт?»

Он начинает натыкивать «Пих… тов… ка». Телефонная Нинель бросается на выручку: недописанная Пихтовка тут же превращается в «психов», а потом в «рихтовку». Или едут из Иркутска, Баскаков натопчет на ощупь: «Прошли Канск», а Лена получает: «Пришли скан» и вскипает…

Девушка иногда правила бездумно, а иногда курьими мозгами пыталась обобщить предпочтения, но, бывало, обнаруживала и суть: переправила Чебулу в «чепуху», и вдруг отважилась, вывезя: «че бухой?», а потом спохватилась: «Сеул».

Уже несли чайничек, как вдруг пискнула Нинка. Писал Ёжик:

«Игоряша, пошел ты на… из моей жизни со своей моралью, своими попами, и правильными базарами. Пошел навсегда и окончательно…».

Баскаков медленно допил чай, съездил успокоить Подчасову и, вернувшись в Тузлуки, рухнул без задних ног. Проснулся по обыкновению в шестом часу. Было третье января.

Грязью замазал

– Я еще посплю… – тихо и полувопросительно проговорила Леночка и, отвернувшись к стене, добавила: – Ты придумал, что детям девятого числа скажешь?

Баскаков на минутку прилег-пробрался к ней, чуть не придавив коленом черно-блестящий экранчик, в котором Лена успела что-то успокоительное нащупать, не разлепляя глаз. Там стояла теперь синяя картинка, которая глупо перевернулась, увидя сбоку подвалившегося Баскакова.

Он подошел к черному окну. Оно было нового, неиндевеющего образца, и округе гляделось в него стерильно, оголенно и как-то пристально. «Первый раз, что ль», – подумал Баскаков в ответ на Леночкины слова. Девятого января предстояло выступить перед школьниками на Рождественских чтениях.

На градуснике было под сорок. Он приблизил лицо к стеклу: темно, только звезда еле шевельнулась в мерзлом воздухе, и показалось – вот-вот замрет, завязнув, не провернув мерцающего зеркальца. Он вышел в коридор, бурая в рябь железная дверь с заиндевевшими, ворсисто-белыми болтами выпустила его во двор. Прошел к гаражу, завел Ленину машинку. На обратном пути гребанул горсть снега и умылся до скрипа, до перехвата дыхания. Влажная рука магнитно прилипла к дверной ручке. С чайной кружкой снова застыл у окна.

Морозно-рассеянным светом розовел восход и сизо стелилась понизу долина Чауса. Вдали за незримой Обью еле различимо дымил трубами Новосибирск. Клубы эти Баскаков хорошо знал. Если к ним подъехать, они восставали громадно и нависали гигантскими монументальными формами, освещенными рыжеватым солнцем. От их каменной недвижности охватывало задумчивостью, какой-то зимней углубленностью и ощущением, что можно наконец разглядеть время в упор. Что время это больше не сносит течением, и его судьба на твоих плечах.

Пора было в дорогу. Выехал за ворота, и когда пробрался на трассу через Тузлуки, густо и медленно заполняющиеся дымками, то с нарастанием скорости стало расправляться, разрежаться, все, что слежалось за ночь и казалось таким давяще-плотным и неразрешимым.