Простые люди

— Э-э, да что я с тобой разговорился. Я не прокурор. Езжай до него. Вин хоть посмеется добре над тобою, доставь ему удовольствие.

— Я не желаю, чтобы мне помогали. Я не нищая, чтобы мне мир помогал. Я могу уплатить.

— Что ж, дело хорошее. Как только поступит от колхозников счет за побелку — взыщем с тебя, бо факт побелки налицо и работа выполнена отлично, с частичным исправлением штукатурки. На такое я пойду. Но если тебе колхозники предъявят настоящий счет — не знаю, сумеешь ли ты рассчитаться с ними, потому что рассчитываться надо будет совестью, а сдается мне, что ее у тебя маловато.

Настя вскочила и кинулась к двери.

— Погоди! — сказал Засядько сердито.

Настя остановилась. Засядько вышел из-за стола:

— Ты, Настя, на меня не обижайся. Пораскинь мозгами — скажешь сама, что я тебе хорошего желаю. А насчет хаты пойми тот факт, что жены фронтовиков ждут до дому. Слыхала — наши уже Берлин громят. Летом, когда придут мужики, не будет времени возиться с хатами, все на полях будут. Так они загодя взялись. Правду сказать, может, это тебя не касается, ты живешь особо… У тебя колхозных интересов нет.

Засядько повернулся и, поскрипывая половицами, грузно зашагал к столу. Настя вышла за дверь и бесшумно закрыла ее за собой. Мимо окна она прошла, низко опустив голову. Засядько улыбнулся.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Головенко вывел тракторы в поле. Сидорычу было поручено проехать первый загон. Торжественный и взволнованный Степахин двинул свою машину по пашне, от которой поднимался пар. Лишь местами трактор уходил гусеницами во влажную почву, но все же не буксовал. Сидорыч благополучно проехал загон и остановился около столпившихся у избушки трактористов. Здесь же были Головенко, Усачев и Герасимов.

— Как, Петр Сидорович? — осведомился Головенко.

— Можно начинать, — объявил Сидорыч таким важным тоном, как будто только от его слова и зависело — начинать сев или не начинать.

Дед Шамаев забрал в нос понюшку табаку, крякнул нето сердито, нето от удовольствия и объявил:

— Да, пора бы. Пашите.

— Начинаем, товарищи! — сказал директор.

Трактористы весело разошлись к своим машинам. То в одном, то в другом месте всхрапывали тракторы. Сизый дымок пополз в воздухе. С поля, встревоженные тарахтением моторов, поднялись стаи птиц и с криком закружились в воздухе.

Марья Решина подошла к Головенко.

— Степан Петрович, на двадцать два перепахивать будем под сою?

Головенко повернулся к Боброву.

— Как, агроном?

— Да, да, конечно, — подтвердил агроном.

— Чего «конечно»? Хотите загубить посев… На двадцать два вы же вывернете такую целину, что там одна глина окажется… Загубите семена и вся недолга, — безнадежно махнув рукой, запротестовал дед Шамаев. Он отошел в сторону, неодобрительно поглядывая на Марью Решину.

— Ой, Марья, ошибешься. Пропадут все труды. Всю зиму пурхались в снегу — готовили семена, удобрения. Пропадут труды! — объявил дед Шамаев и отвернулся.

— Ничего, дедушка, не пропадут, — отозвалась Марья. Но червячок сомнения засосал сердце. А ну, как и в самом деле пропадут? Дед Шамаев кое-что смыслит, с этим нельзя не считаться. Но в то же время опыт прошлого года говорил о другом. Марья, которой владело горячее желание добиться высокого урожая, решительно отбросила сомнения. Ведь прославленные на весь свет колхозницы тоже, верно, академий не кончали, тоже, верно, не сразу отваживались на ломку старого опыта. Ведь знали же они и сомнения, и страхи, и опасения, бессонные ночи и дни тревог… И все-таки побеждали…

Первый день работы прошел благополучно. Правда, некоторые тракторы останавливались из-за незначительных поломок. Почти все трактористы выполнили дневную норму, за исключением Шуры Кошелевой. Вечером Шура забралась на верхние нары и долго всхлипывала, не слушая уговоров ни своей подруги Вали Проценко, ни Паши Логуновой.

Федор пришел на поле под вечер. Он долго осматривал машины, проверял их после рабочей нагрузки и, довольный, явился в избушку. У стола, скудно освещенные привернутой лампой, сидели Сидорыч и еще двое трактористов; остальные спали.

Пока Федор стаскивал с себя ватную тужурку, трактористы залезли на нары. Сидорыч посидел с Федором, принявшимся за ужин, выкурил папиросу и тоже ушел спать.

Федор остался один. Медленно пережевывая пищу, он невидящим взглядом смотрел на огонек коптилки. Мысли его были далеко отсюда. Где Марина сейчас, вот в эту минуту? Может быть, так же как и он, сидит в полевом стане. Помнит ли она о нем, чувствует ли, как душа его рвется к ней? В последнем письме она писала: «Удивляюсь самой себе, что-то со мной случилось, такого еще никогда не было… Постоянно думаю о тебе. И скучаю». Что-то нежное и сладостное разливалось в его сердце при воспоминании о Марине. А помнил он ее все эти дни. Она незримо присутствовала с ним везде и всюду.

Федор залез на нары и с закинутыми за голову руками долго лежал не в силах заснуть. Потом вспомнил о Сашке — он пошел ремонтировать трактор Шуры Кошелевой. Вернулся или еще нет? Федор встал, осторожно обошел нижние нары, заглянул на верхние.