Против течения. Десять лет в КГБ

Повесив телефонную трубку, я заплакал. Заплакал впервые после того дня, когда умер мой отец, — и в слезах этих была боль всей моей жизни. Одинокий малыш с московских улиц до сих пор живет в облике этого взрослого мужчины, оказавшегося в Америке без единого близкого человека. Когда слезы мои высохли, я уже знал, что мне предстоит многое сделать. В тот момент я решил, что сделаю все возможное, чтобы отомстить за свою семью, что расскажу все, что знаю, любому, кто захочет меня слушать.

Роб был рядом со мной во время разговора с Натальей и видел, как я был подавлен услышанным. Это и вправду был один из мрачнейших моментов моей жизни.

— Стан, тебе, в самом деле, надо сменить образ жизни, — сказал он пару дней спустя. — Ты не знаком с Виктором Беленко?

— Нет. Но я как раз был в Японии, когда он приземлился на своем МИГе на Хоккайдо.

— Почему бы тебе с ним не встретиться? — сказал Роб в тот вечер перед уходом.

Не прошло и недели, как он устроил мне встречу с Виктором. И более того, нарушив все предписания, не поставив в известность свое начальство, он сделал так, что я смог вместе с Виктором отправиться на машине колесить по Америке.

Виктор понравился мне с самой первой встречи. Он действительно хороший парень: интеллигентный, живой, смелый и неугомонный. Он отлично вписался в американскую жизнь. Когда мы отправились в ту долгую поездку, я спросил его, какова, собственно говоря, цель этого путешествия.

— Это проще простого, — ответил он. — Я хочу, чтобы ты собственными глазами увидел то, ради чего ты „предал родину”. Я хочу, чтобы в этой поездке ты все, что увидишь, сравнивал с жизнью в Советском Союзе.

Я был готов к этому: ведь я столько лет показывал иностранцам Советский Союз, уж я-то знал, как и что надо смотреть. Когда мы катили по Мидвесту, я видел плодородные земли фермерских хозяйств, всякие там амбары да риги — все в отличном состоянии, не говоря уже о домах самих фермеров. Это были не потемкинские деревни и не показушные штуки, вроде тех, что я демонстрировал иностранцам в СССР. И даже в самых отдаленных сельских местностях перед домами стояли легковые машины, на фермах — тракторы и другая техника. А во всех домах, конечно, были и электричество и вода. Вдоль дорог на многие километры тянулись поля, засеянные пшеницей, рожью, кукурузой, засаженные всякими овощами. Неудивительно, что Мидвест зовут житницей всего мира.

Количество домашнего скота показалось мне просто невероятным. На каждом шагу огромные стада коров, бессчетное число свиней, тут и там птичники для разведения индюков, кур и прочей домашней птицы. На Западном побережье — гигантские ранчо. В Калифорнии много плодородных долин: хлеба, виноградники и цветы — на каждом шагу. Как-то с дороги я отправил Робу открытку, назвав Америку, прекрасной и многообразной”. И это правда — Америка прекрасна.

А кроме того, мне было приятно общаться с Виктором. У него отличное чувство юмора — с ним не соскучишься. Я то и дело заливался смехом — и это, несмотря на то, что, где бы я ни был и что бы ни делал, судьба Натальи и сына не выходила у меня из головы. Через несколько недель после того звонка, я снова позвонил ей — опять около двух часов ночи по московскому времени.

— У нас почти все то же, — сказала она. — Во всяком случае, не лучше. Это уж точно.

— Как у Саши? Наладилось?

— Нет, Стас. Его исключили из школы за драку, и давление у него по-прежнему высокое. Не знаю, что там у него с желудком, но его тошнит по два-три раза в день.

— А ты, Наташа? Как у тебя? — Наступило долгое молчание, словно она решала, о чем именно стоит рассказывать мне. — Наташа, в чем дело? — настаивал я.

— Я в порядке, вроде бы… Я… Я похудела…

— Похудела? И сильно? Скажи мне правду, Наташа.

— Я вешу около сорока килограммов, Стас.

— Боже мой… — В Токио Наталья была в отличной форме и весила тогда около шестидесяти килограммов.

Мне до сих пор не дают никакой приличной работы… КГБ все так же следит за мной… На днях на меня тут напала так называемая шайка бандитов — уверена, что это кагебешники. Хотя…

— Наташа, они что, избили тебя? — прервал я ее.

— Не очень сильно. Они ударили меня несколько раз, а потом, когда я упала, один из них пнул меня ногой. — Голос ее был очень усталым, совсем слабым. — У меня очень трудная ситуация, — сказала она с отчаянием. — Уже сил никаких нет. Я потеряла всякую надежду… Я как малая песчинка… и ничего более.

До сих пор я, бывает, просыпаюсь ночами от этих слов — и они эхом отдаются в моих ушах.

В полном смятении, я рассказал Виктору об этом разговоре.

— Как я мог так заблуждаться?! — кричал я. — Так глупо! Почему я был таким идиотом, чтобы вообразить, что в КГБ может быть хотя бы намек на какую-то гуманность?

— Конечно, идиотизм, Стан? Тебе-то лучше других следовало знать, что такое КГБ, — выпалил Виктор. — И если ты на что-то там такое надеялся, так ты просто сам себя дурачил. Ты отлично знаешь, что ни о каком мире с КГБ для тебя и речи быть не может. С ними можно только драться.