Против течения. Десять лет в КГБ

Он был прав. Именно тогда, после нашего разговора я объявил личную войну советской системе и буду сражаться до конца своих дней — за свободу Натальи и Александра, за свободу советского народа. Буду сражаться — как бы долго ни длилась эта война и как бы тяжела она ни была. И это не просто выспренние слова.

Сразу после возвращения из той поездки, я пошел в госдепартамент и заполнил несколько экземпляров анкет-„приглашений” для отправки родственникам в СССР, чтобы они могли ходатайствовать о получении выездной визы. О том, было ли что-то предпринято в связи с этими бумагами, я ничего не знаю.

Вторая встреча с представителями советского посольства состоялась весной 1980 года. Во время этой встречи я вручил им ультиматум, каждое слово которого было тщательно продумано и взвешено. До того момента я все еще стоял на своей позиции, что не намерен давать США информацию, которая может повредить тем или иным людям в Японии или в Советском Союзе. В ультиматуме я дал понять Советам, что, если они будут по-прежнему преследовать мою семью, я пересмотрю свою позицию. Затем я передал советским представителям копии „приглашений” для моей жены и сына — они обещали доставить их по назначению. И соврали, конечно, — ни Наталья, ни Александр их так и не получили.

Тогда я отправил „приглашения” по своим личным каналам. Наталья принесла их в ОВИР и положила на стол соответствующему чиновнику. Однако тот отказался принять их и грубо заявил: „Советую забыть о всяких надеждах покинуть Советский Союз”.

В течение 1980 и 1981 гг. мне все еще удавалось дозваниваться в Москву. Из разговоров с женой мне стало ясно, что мой ультиматум отнюдь не вынудил КГБ прекратить преследования моей семьи. Для меня это был вызов. Я должен был сделать все возможное, чтобы ответить на него — и как можно болезненнее для Советов. Я этот вызов принял, и последующие действия Советов показали, что мне в самом деле удалось ужалить их довольно чувствительно. Но подробнее об этом позже.

Во время одного из разговоров в конце 1980 года Наталья сказала:

— Они намерены судить тебя заочно. Ты знаешь об этом?

— Этого следовало ожидать, — ответил я.

— Это будет военный трибунал, — продолжала она. — И они несколько раз требовали, чтобы я дала порочащие тебя показания.

— Когда к тебе в последний раз приходили? И что они — раз от разу все злее или как?

— Три дня назад… Да, они все злее. Я сказала полковнику, что пусть не просят меня о таком. Я сказала ему: „Я ничего плохого о нем сказать вам не могу. Я не намерена помогать вам судить его или вообще облегчать вашу работу. Я им не поддамся".

— Наташа? — взмолился я. — Пожалуйста, подай на развод со мной. Прошу тебя, Наташа. Согласись сотрудничать с КГБ. Делай все, что они скажут. У меня нет сил выносить то, что они с тобой и с Сашей вытворяют.

— Нет, — ответила она. — Об этом не может быть и речи.

КГБ попытался принудить Наталью и Александра выступить на пресс-конференции — осудить меня и предать проклятию. И снова она отказалась пойти у них на поводу.

В конце концов мне пришлось взглянуть правде в глаза: КГБ держал мою семью как заложников, чтобы заставить меня вернуться в СССР.

Летом 1981 года у меня была третья, и последняя, встреча с советскими официальными лицами. Она состоялась в том же угрюмом подвальном помещении в здании госдепартамента. Советскую группу возглавлял Евгений Пономарев, офицер КГБ, контрразведчик. Не дожидаясь, когда кончатся всякие там формальности, я сказал:

— Я более не намерен выслушивать всякие демагогические словеса. Для меня эта встреча завершится в момент, когда я кончу читать свое заявление. Вот оно.

Советскому руководству:

Я презираю и ненавижу советское правительство. Я презираю и ненавижу прогнившую советскую систему, ее экспансионистскую политику. Я презираю советское правительство за то, как оно обращается с ни в чем не повинным ребенком, моим сыном, и с ни в чем не виноватой женщиной, моей женой.

Заявляю, что с этого момента я намерен открыто бороться с советским правительством и его руководящей верхушкой.

Это официальное объявление моей личной войны против советской системы, ее руководства и КГБ.

Пономарева словно удар хватил. По мере чтения моего заявления его лицо наливалось кровью, пока не стало красным, как помидор. Когда я замолчал, он завопил — и глаза его горели ненавистью:

— Я пришел сюда не для того, чтобы выслушивать такие заявления от предателя Левченко?

Я уже вышел в коридор, а из комнаты все неслись его вопли.

Объявленная мною личная война — это война всерьез. Я знаю, что отступление для меня невозможно. И я понял это в тот вечер, когда Виктор Беленко сказал: „Ни о каком мире с КГБ для тебя и речи быть не может. С ними можно только драться".