Процесс

Их дружбу, конечно, скоро заметили все завсегдатаи, и стало забываться, кто ввел К. в компанию, – теперь он был как бы под защитой Хастерера; если бы кто-то усомнился в его праве здесь находиться, он мог бы без опасений сослаться на прокурора. Так он оказался в особенно привилегированном положении: ведь Хастерера в равной мере уважали и побаивались. Нет, сила и гибкость его юридического мышления вызывали восхищение, но в этом отношении многие ему как минимум не уступали. Однако никто не защищал своих позиций с такой воинственностью, как прокурор. У К. сложилось впечатление, что если Хастерер не мог переубедить оппонента, то старался его по меньшей мере запугать: один только его указующий перст многих заставлял буквально отпрянуть. И оппонент словно забывал, что находится в компании добрых знакомых и коллег, что речь всего лишь о теоретических вопросах, что ничего дурного с ним случиться не может, и замолкал, осмеливаясь самое большее покачать головой. Особенно неприятными бывали сцены, когда оппонент сидел далеко от Хастерера и тот, убедившись, что на таком расстоянии сближение позиций невозможно, отталкивал от себя тарелку с едой и медленно поднимался, чтобы рассмотреть собеседника. Сидевшие по соседству тогда откидывались на спинки стульев, чтобы удобнее было наблюдать за лицом прокурора. Впрочем, такое случалось относительно редко: у Хастерера вызывали возбуждение только юридические вопросы, и в первую очередь имеющие отношение к процессам, в которых он сам некогда участвовал. Когда такие вопросы не обсуждались, он был дружелюбен, спокоен, вежлив и улыбчив, а его страстная натура прорывалась наружу лишь в поглощении еды и употреблении напитков. Случалось даже, что он, не участвуя в общей беседе, оборачивался к К., клал руку на спинку его кресла и вполголоса расспрашивал его о банковских делах, а потом рассказывал о своей работе или об отношениях с женщинами, занимавших его не меньше, чем судебные процессы. Ни с кем другим в компании прокурор так не общался, так что если кто-то хотел его о чем-то попросить – например, помочь наладить отношения с коллегой, – то обращался сперва к К. и просил его о посредничестве, которое тот всегда охотно и без затруднений оказывал. Он вообще не злоупотреблял своей близостью к Хастереру, всегда держался вежливо и скромно – но, что еще важнее, прекрасно представлял себе иерархию в компании и вел себя с каждым сообразно его положению. Хастерер постоянно углублял его познания в этой области: правила неофициальной субординации были единственными, которые сам прокурор не нарушал даже во время самой жаркой дискуссии. Поэтому и к молодым людям в дальнем конце стола, не обладавшим почти никаким статусом, он обращался лишь ко всем сразу, словно это были не отдельные личности, а слепленная в комок однородная масса. Но именно эти господа оказывали ему наибольшее уважение, и когда в одиннадцать часов он поднимался с места, чтобы идти домой, кто-то из них сразу подавал ему тяжелое пальто, а другой с низким поклоном открывал перед ним дверь – и, конечно, придерживал ее, когда следом за Хастерером выходил и К.