Впрочем, забывание намерений вполне удовлетворительно разъясняется еще и тем, что можно назвать «одержимостью ложными намерениями». Как-то раз я обещал одному начинающему автору написать рецензию на его небольшой опус, но в силу каких-то внутренних, неизвестных мне противодействий все откладывал, пока однажды, движимый его настойчивой просьбой, не пообещал написать ее в тот же вечер. Самым серьезным образом я собирался так и поступить, забыв, однако, что в тот же вечер наметил написание другого, безотлагательного отзыва. В итоге я признал свое намерение ошибочным, перестал бороться со своим сопротивлением ему и отказал донимающему меня автору.
VIII
Ошибочный захват вещей
Позаимствую еще одно место (с. 98) из упомянутой работы Мерингера и Майера:
«Ошибки в речи не являются чем-то исключительным. Они весьма сходны с ошибками, которые совершаются довольно часто людьми в других областях человеческой деятельности и не вполне адекватно называются „забывчивостью“».
Итак, я – вовсе не первый, кто заподозрил наличие смысла и преднамеренности в мелких функциональных расстройствах повседневной деятельности здоровых людей[147]
.Если огрехи в речи (а ведь это – двигательные действия) допускали такое понимание, напрашивается мысль распространить аналогичное допущение на все прочие подобного рода отправления людей. При этом я выделю две группы случаев: все те, в которых действие допущенной ошибки представляется существенным отклонением от намеченной цели и которые я называю
В психологическом понимании промашки мы явно не очень-то продвинемся, если включим ее в группу атаксий[148]
или даже специфических «кортикальных атаксий». Лучше попробуем объяснить ее предшествующими ей предпосылками. Я снова обращусь для этого к самонаблюдениям, повод к которым у меня появляется не очень часто.а) В прежние годы, когда я посещал пациентов гораздо чаще, чем в настоящее время, со мной часто случалось, что перед дверьми, в которые мне нужно было стучать или звонить, я извлекал из кармана ключи от собственной квартиры, чтобы быстренько опять их спрятать, да еще и чуть ли не с чувством стыда. Сравнивая пациентов, у чьих дверей это случалось, я должен был признать, что такая ошибка – извлечение из кармана ключа вместо звонка в дверь – означала уважение к дому, где я ее совершал. Она была эквивалентна мысли – «здесь я чувствую себя как дома», ведь такое ощущение возникало только там, где я был преисполнен симпатией к больному. (В дверь собственной квартиры я, естественно, никогда не звоню.)
Итак, ошибочное действие – это символическое выражение мысли, однако не предназначенное, собственно говоря, для серьезного, осознанного приятия, поскольку, рассуждая реалистически, любой невропатолог точно знает, что больной остается привязанным к нему, пока рассчитывает извлечь из него какую-нибудь пользу, а сам врач проявляет к пациенту заметное внимание исключительно с целью оказания ему психологической помощи.
То, что ошибочные с точки зрения здравого смысла манипуляции с ключами никак не связаны с особенностями моей личности, следует из многочисленных самонаблюдений других людей.
Почти идентичный моему опыт описывает А. Мэдер (дополнение к «Психопатологии обыденной жизни», «Archives de Psychologie», VI, 1906):
«Со всеми бывало: прибыв под дверь особенно близкого друга, к собственному удивлению, вытаскиваешь свои ключи, чтобы открыть дверь самостоятельно, как дома. Выходит всего лишь отсрочка, звонить в дверь приходится все равно, но это доказывает, что ты себя чувствуешь – или хотел бы чувствовать – с этим другом как дома».
Э. Джонс (там же, с. 509):
«Использование ключей – богатый источник подобных примеров, каковых я могу привести два. Если дома я с головой погружен в работу, но вынужден прерваться, чтобы отправиться в больницу ради какой-нибудь рутины, я то и дело обнаруживаю, что пытаюсь открыть дверь своей больничной лаборатории ключами от стола, который стоит дома, хотя эти ключи ничуть друг на друга не похожи. Бессознательная ошибка указывает на то, где я в этот момент хотел бы находиться.