Психопатология обыденной жизни

Я и в самом деле думаю, что именно так следует расценивать целый ряд кажущихся случайными или неловкими движений. Верно и то, что они выставляют напоказ нечто, воздействующее силой и прорывающееся наружу, вроде чего-то спастическо-атаксического, однако у них есть еще и цель, которую они достигают с большей надежностью, чем могут похвастаться регулируемые сознанием произвольные движения. Обе особенности – навязанность и нацеленность – сходны, впрочем, с двигательными проявлениями истерического невроза, а отчасти с моторными актами при сомнамбулизме, что и в том и в другом случае указывает, вероятно, на одну и ту же модификацию иннервационного процесса[149].

К тому же сообщенное фрау Лу Андреас-Саломе самонаблюдение[150] может убедительно доказать, как прочно закрепившаяся «неумелость» служит, и весьма успешно, неосознанным намерениям.

«Начиная ровно с того времени, когда молоко стало редким и дорогим продуктом, часто случалось, к моему неизменному ужасу и досаде, что молоко убегало у меня из кастрюли. Напрасно я старалась стать хозяйкой положения, хотя вовсе не могу сказать, что в других похожих случаях была рассеянной или невнимательной. Скорее всего, причина заключалась в моем отношении к любимому белому терьеру (которого совершенно справедливо звали, как повелось называть некоего человека, Freund (друг – нем., здесь – Дружок). Ведь с момента его смерти – подумать только! – никогда даже капельки молока не убежало. Моя первая мысль в этой связи гласила: „До чего же это замечательно, ведь теперь даже пролившееся на плиту или на пол молоко никому не пригодилось бы!“ – и в то же самое время мне виделся Дружок, сидящий на полу и напряженно следящий за процедурой кипячения, – голова чуть-чуть наклонена, остаток хвоста помахивает в воздухе, а сам он спокойно и уверенно поджидает свершения обещающей вкусное молоко напасти. В результате все, разумеется, становилось ясным, включая то, что любим он мною был больше, чем я сама об этом думала».

В последние годы, после того как я начал собирать подобные наблюдения, мне еще несколько раз приходилось разбивать или ломать имеющие какую-то цену предметы, но исследование таких случаев убедило меня, что ни разу они не были результатом случайности или непроизвольной неловкости. К примеру, однажды утром, одетый в костюм для купания и в соломенных шлепанцах на ногах, я проходил через комнату и, повинуясь внезапному импульсу, швырнул ногой один из шлепанцев в противоположную стену так, что он сбил с кронштейна на пол прелестную маленькую Венеру из мрамора. Когда она разбилась вдребезги, я совершенно спокойно процитировал стихи Буша:

У Венеры Медицейской —
Бах! – и где рука, а где нога!

Этот неразумный поступок и мое спокойствие при виде разбитой статуэтки объясняются тогдашней ситуацией. В нашей семье была тяжелобольная, на выздоровление которой я внутренне даже не рассчитывал. А в это утро мне стало известно о значительном улучшении ее здоровья, и, помню, я сказал себе: значит, она все-таки будет жить. Немного погодя мой приступ вандализма стал средством проявить чувство благодарности судьбе и позволил мне осуществить своего рода жертвоприношение, словно я дал обет: если она выздоровеет, то принесу в жертву какую-нибудь вещь! То, что жертвой я избрал Венеру Медицейскую, – тонкий комплимент выздоравливающей. И все равно для меня остается непонятным, почему я так быстро принял решение, так ловко прицелился и не задел ни один находящийся совсем рядом с Венерой предмет.

Вторая поломка, орудием которой снова послужила выпавшая из руки ручка для письма, имела равным образом смысл жертвы, но на этот раз жертвы с просьбой что-то предотвратить. Как-то раз мне пришлось высказать моему верному и достойному другу упрек, основанный на толковании определенных сигналов из его бессознательного, и ни на чем другом. Он расстроился и написал мне письмо, в котором просил не использовать психоаналитические средства в общении с друзьями. Мне пришлось признать его правоту и успокоить с помощью ответного письма. Во время его написания передо мной стояло мое новое приобретение – великолепная, покрытая глазурью египетская фигурка. Я разбил ее описанным ранее способом, а потом сразу понял, что сотворил это действо во избежание большего несчастья. К счастью, и дружбу, и статуэтку удалось склеить так, что трещины стали незаметными.

Третий случай разрушения предмета произошел при менее серьезных обстоятельствах; он представлял собой всего лишь замаскированное «наказание», употребляя выражение Т. Вишера, объекта, который перестал вызывать у меня симпатию! Одно время я пользовался тростью с серебряным набалдашником. Когда по моей вине тонкое серебряное покрытие было повреждено, его плохо отремонтировали. Вскоре после возвращения трости из ремонта я воспользовался ею для высвобождения ноги одного из моих малышей. При этом набалдашник, естественно, разломился пополам, и я избавился от него.