Птица

Ру упорхнул, когда на улице уже вовсю светило солнце, напоследок бережно тронув Птицу между лопатками – прямо там, где прятались крылья. От его ладони по телу Птицы разлилось тепло, просочилось светом во все конечности, а крылья на минуту стали легче и воздушней. Птица с благодарностью оглядел Ру, будто запоминая, как тот выглядит, – на всякий случай. «Все получится, Птица, – почти ласково сказал ему Ру, убирая руку. – Вода тебя вытолкнет, только сначала в нее надо упасть». Потом испарился, оставив Птицу в недоумении. Птица покачал головой и пробормотал себе под нос: «Дурацкие ребусы».

Фыркнув, он поплелся в комнату и без сил рухнул на кровать. В этот день он смог только с трудом встать и покурить в открытую форточку на кухне. Голуби все так же теснились стайками на жестяном отливе за окном, курлыкали беспрестанно, лупя глаза-бусины на Птицу, когда тот выдыхал вверх дым, прислонившись к подоконнику. Птица не был уверен, это обычные голуби или посланники Ру, которых тот отправил приглядывать за непутевым недоангелом-перечеловеком Птицей. Мысли нерешительно метались, тормоша его беспокойную голову, а иногда больно попадая в сердце.

Дни были тихими, вязкими и медленными. Ночи были взмахами крыльев, трепетанием перьев и снами о небе. Он скучал и тонул в этой тоске, спал урывками, иногда в темноте раскрывал за спиной крылья и тихо касался огромных перьев, беспрестанно смотрел на них, но крылья не становились легче, и Птица продолжал думать об изящной воздушности, которую почти не помнил. Он прятался в крыльях, представлял, будто вернулся на небо, где ему не надо ни спать, ни есть, а можно только быть и верить. Сейчас он не был уверен, что верит.

Два-три раза в день ему писала Надя – присылала в телеграм фотки своей меловой ботаники. Во дворе она подписала каждую незабудку и каждое кленовое деревце, но Птица не видел этого, потому что не мог себя заставить выйти из дома. На автомате и почти не задумываясь, он ел, принимал душ, продолжал бездумно покуривать в форточку и даже собрался с силами и перестелил постель, но на большее его не хватало. Он так и не ответил ни на одно сообщение от друзей. Лиза стала писать реже. Илья упорно пытался дозвониться.

Птица ничего не понимал и знал, что ничего не понимать было очень по-человечески, но никак не по-ангельски. Назвать себя ангелом он тоже больше не мог. Да, крылья, но кому они нужны вот такими – тяжелыми, грязными и неподъемными? Он любил их, любил, но часть его хотела о них забыть. Знание, что крылья есть, но он не может взлететь на них без всяких условностей и испытаний, причиняло ему такую боль, какой он никогда не испытывал – ни на небе, ни на земле. На небе вообще не было боли, думал он. Только эфемерная бесконечность, разбавленная редкими неудачами.

Все дни он молчал, и с каждым новым днем ему чудилось, что это безмолвие толстым слоем черной краски обволакивает его сердце, которое становится таким же тяжелым, как его бедные крылья. «Может, позвонить Наде?» – думал он, но не звонил, находя миллион отговорок. Он вспоминал о первомае, встреченном с Надей на лавочке во дворе, и о том, как легко он тогда себя чувствовал. Он хотел этой легкости, но она не возвращалась, когда он хмуро слонялся по своей крошечной квартире, а в его голове проносился ураган вопросов, задать которые было некому. Даже Ру вряд ли смог бы ответить. Всего снова было непомерно много – звуков, мыслей, воспоминаний, тревоги. Он понял кое-что о человечности: если обратить на нее внимание, она становится слишком громкой. Его человечность, больше не прикрытая сонной завесой, кричала во всю глотку.

Громче кричал только Илья в девять утра под окнами, распугивая стайки голубей на козырьке подъезда. В середине майских выходных он не выдержал обета молчания и настойчивого игнорирования и пришел к Птице сам.

– Птица-а-а-а-а!

Тот, опять баюкающий свои крылья, лежа на свежих простынях, поморщился и зажмурился изо всех сил. Крылья коротко встрепенулись. «Надеюсь, он не увидит», – подумал Птица, на секунду жалея, что живет на первом этаже и постоянно пренебрегает занавесками. «А может, было бы лучше, если бы увидел?» От этой мысли он отмахнулся.

– Птица, я знаю, что ты дома! – послышалось опять, в этот раз вместе со стуком по железному подоконнику. Птица бессильно уткнулся лицом в матрас: «Черт!» Он тяжело выдохнул, спрятал крылья, ощутив, как они кольнули в спине, и вытащил себя из кровати. Он подошел к окну и, увидев Илью с грандиозной упаковкой йогуртов, поднятых над головой на манер героя Джона Кьюсака из фильма «Скажи что-нибудь», закрыл лицо рукой в фейспалме. Илья, заметив Птицу, так радостно замахал упаковкой, что чуть было ее не уронил.

– Ну чего ты орешь? – жалостливо протянул Птица, приоткрывая старое окно с облезшей деревянной рамой. – Ты в домофон позвонить не можешь?

Брови Ильи взлетели вверх, он опустил йогуртовое сокровище и неловко взглянул на Птицу.

– Я не помню номер твоей квартиры, – признался он.

– Господи. – Птица поджал губы. – Пятьдесят три вэ.