Птица

На следующий день Птица ушел в академ, хотя боялся, что завеса, так быстро покрывшаяся зияющими дырами, подведет в самый неудобный момент. Его университет мало кого отпускал просто так, но завеса помогла, укрыла его своей мантией удачливости, и академический отпуск ему дали без лишних вопросов. К этому его подтолкнула Надя, сказав, что, если он не может сейчас думать о ненаписанной курсовой по «Федону» и просроченных эссе по эсхатологии, это нормально и он может дать себе столько времени, сколько потребуется. Птица не был уверен, для чего ему нужно это время. Он приобрел привычку бесцельно бродить пешком по Москве, то ли прощаясь, то ли знакомясь с ней заново, и параллельно думал о воде, огне и вере, так и не понимая, с чего начать. Иногда Птице мечталось, чтобы время кончилось само и ему не нужно было думать об испытаниях, завесе и ангелах. Он не хотел ничего решать и выбирать из опций, ни одна из которых не виделась ему хотя бы относительно неплохой. Ему хотелось, чтобы все стало как раньше, но он знал, что так уже никогда не будет. В своей панической суетливости и со своими тревожными руками, пропахшими сигаретами, он очень подходил Москве – та мигала светофорами на ночных перекрестках, сверкала мокрым асфальтом после весеннего дождя, наперебой предлагала ему услуги тарологов и флористов, пихая в ладони цветные рекламные бумажки. Такую Москву Птица любил, ей Птица был под стать. Помыслить себя вне этого суматошного города с каждым днем было все сложнее.

Илья и Лиза изнывали на парах, судорожно дописывали курсовые, переписывались с научниками в три часа ночи в ненавистном мессенджере фейсбука и лагающей аутлуковской почте. В общем чате то и дело мелькали мемы с грустными, не вывозящими котятами и надежды куда-нибудь уехать всем вместе, как только этот ученический кошмар закончится. Птица на сообщения реагировал редкими стикерами с собачкой-силачкой, которая словно не только сдала курсовую, но и уложила на лопатки комиссию по защите работ.

Надя уехала в Изборск завершать четверть с третьеклашками, но обещала обязательно вернуться летом – продолжить свою меловую ботанику в каком-нибудь новом для нее районе Москвы и обязательно провести Птице экскурсию по лучшим, по ее мнению, кофейням третьей волны в центре города. Птица в кофе не разбирался – растворимая химозная штукенция из пакетиков три в одном была ему в самый раз, и он не пытался узнать больше, но Наде удалось переманить его на сторону кофе из турки. Если бы Птице предлагали новые легкие крылья взамен тяжелых старых каждый раз, когда у него выкипал кофе, пачкая всю плиту, он бы уже давно улетел на небо. Ха! На досуге он придумывал подобные крылатые шутки и жалел, что нет какого-нибудь стендап-проекта для упавших недотеп, а то он точно стал бы микроселебрити.

Птица собрался с силами и убрался в своей захламленной квартире чуть ли не впервые за все три года жизни тут. Он задавался вопросом: когда перестанет действовать завеса от крыльев и настоящие арендодатели заявятся за квартплатой, которую он ни разу не платил? Он надеялся, что, если такой момент и произойдет, это будет еще очень нескоро и он успеет что-то сделать со своей жизнью, чтобы не зависеть от завесы – или улететь.

Он не раскрывал крылья с того самого визита Ильи: боялся увидеть их снова серыми и почувствовать груз за спиной. Ему хватало груза на сердце, поэтому крылья оставались спрятанными, а он иногда сидел на кровати, обняв себя руками, косился за спину измотанным взглядом и представлял парящую белоснежность.

Где-то под конец мая, когда он стоял и курил в распахнутое окно, ему в голову закралась крамольная и страшная мысль: «Если бы сейчас крылья оказались легкими как перышко, ты бы улетел? Без условностей, без испытаний?» В ужасе и совсем тихо, выдыхая дым, Птица вдруг честно сказал себе: «Совсем не уверен, что улетел бы. Меня там никто не ждет».

Он застыл, затушил сигарету и забрался на хлипкий подоконник. В растерянности прокручивал эту мысль в голове по кругу, пока совсем не выдохся и не запутался в своих чувствах. Птица думал о Ру и небе, о голубях за окном, которые, после его внутренних признаний, вдруг закурлыкали будто протестующе. Он ощущал себя странно, но, когда он признался самому себе в нерешительности и противоречивых чувствах насчет неба, ему стало чуть легче дышать. Части его казалось, что причина всего лишь в свежести еще не нагревшегося утреннего воздуха, но другая, более искренняя и одновременно жесткая его часть, задумалась: вдруг Надя была права и все, что от тебя требуется, когда ты совсем не вывозишь эту жизнь, – это двигаться медленно, шаг за шагом, относиться к себе нежнее и позволять жизни случаться?