Птица огня

Ашаяти прекрасно знала цену этой драгоценности, ведь кровь, из которой она создана, была кровью ее матери и отца, всех ее родных, всех ее близких, всех ее друзей, ее самой и всех таких же людей, как она. Людей, которые, казалось бы, только для того и рождались, чтобы отдавать свою кровь тем, кто ради развлечения плескал ее на пол.

Ашаяти спешно сунула брошь в карман и с какой-то брезгливостью машинально вытерла руку о седло, мрачно посмотрела перед собой. Такие же хмурые взгляды бросали по сторонам Сардан и Цзинфей, занятые своими мыслями, и лишь на губах демоницы со вчерашнего вечера гуляла легкомысленная улыбка. Шантари разглядывала листочки на ветках, жужжащих в кустах насекомых, цветы у дороги и думала о том, что случилось ночью на крыше, а еще о дороге, по которой вовсе не обязательно идти и всегда можно свернуть куда угодно.

Вскоре лес уступил место бескрайним степям Северного Матараджана. Сухая, мертвая трава лежала опаленной там, куда шлепались огненные капли пылающей птицы. Лошадь пошла по заросшей тропинке за выжженными следами.

Порой налетал морозный ветерок. Не слышно было птиц, давно отправившихся на юг, не шелестела трава, никто не шуршал и не бегал под ногами. Долго пришлось шагать в раздражающей тишине мира, готовящегося к зимней смерти. Цзинфея одолевали тревожные мысли, которые он усиленно пытался скрыть, разглядывая заросшие бурьяном поля или виднеющиеся вдали очертания полуразваленных деревень.

После полудня дорога привела путников к высокому, ярко выкрашенному даришанскому монастырю, купола которого усеяны были статуями божеств, святых и духов. Скульптуры свозились со всей страны, искусные, с любовно вырезанными деталями, позолоченные, у некоторых в глазах сияли драгоценные камни. Монастырь был совсем новый, построенный буквально в последние годы с помпезностью и размахом, которые призваны были показать силу власти и уровень влияния на нее духовенства. Впрочем, ничего удивительного в этом не было. Матараджан давно уже не строил ничего, кроме храмов и монастырей, поэтому осыпающиеся города его сохраняли только былое величие, подчеркивая этим глубину падения и разрухи нынешних времен. Матараджан доедал последнее, что оставили ему поколения прошлые, и в свою очередь не собирался ничего оставлять поколениям будущим.

Да и помпезность, и размах, с которой выстроен был этот монастырь в пустынных глубинах матараджанских степей, говорили скорее не о силе современного государства, а о моральном и духовном разложении его светской и религиозной верхушки.

Вокруг монастыря, окруженного непомерно высокими воротами с росписью, раскинулась серая деревушка. Глиняные домики со скругленными крышами выглядели жалкими и побитыми, причем чем дальше от монастыря они находились, тем более жалкими и побитыми были. Вместо окон и дверей в большинстве из них натянуты были старые тряпки, повсюду слонялись потрепанные куры, бродили изможденные от бесконечных забот люди, и даже дети вроде как были постоянно заняты какой-то работой. В открытое окно одного из домов Сардан увидел нескольких девочек лет до десяти, которые ткали на примитивном станке.

Кривая деревенская дорога вся изрыта была свежими следами от копыт. Ограды некоторых дворов были разломаны, тряпки на дверях порваны.

Сардан сразу пошел в монастырь — разузнать что-нибудь об огненной птице. Один из монахов, сильно подвыпивший, с трудом ворочавший языком, не нашел в себе сил открыть тяжелые ворота и говорил сквозь узкую щелку, бессвязно и путано. Но и из этой речи музыкант понял, что пламенный дух действительно пролетал над деревней темной ночью. Монахи увидели его потому, что были заняты пьянкой и поначалу перепугались, решив, что к ним направляется кто-то из их бесчисленных богов — покарать за разгульный образ жизни. Возник забавный переполох, монахи поразбросали свечи, спалили сарай, порасшибали себе головы о стены и в панике даже бочки с вином расколошматили. Но сердитое божество пренебрежительно пролетело мимо, и жизнь вернулась на круги своя.

Правда, рано поутру заявились шварзяки — об этом монах не сказал, но Ашаяти удалось выяснить некоторые подробности, когда она искала вторую лошадь. Она настолько расщедрилась, что готова была заплатить кому-нибудь из крестьян золотой джах, белую монету (из награбленного у стражи в Атаркхане), но на всю деревню не осталось ни одной клячи — всех увели шварзяки. Они же расколотили ограды, вынося то, что показалось им ценным, избили нескольких мужиков, которые бросились защищать нажитое нищенской жизнью. Одного из крестьян решили и вовсе повесить за сопротивление войску ханараджи, но в кои то веки вмешались монахи — им очень не хотелось видеть свисающего с дерева покойника из большого окна главного зала (он располагался на втором этаже — выше стен), поэтому служители богов предложили перенести виселицу куда-нибудь подальше. Шварзяки, поскучневшие и усталые, плюнули на все и покатили себе дальше, оставив побитого мужика связанным и с петлей на шее сидеть под деревом.