Птица огня

— Я много лет учился различать звуки, — Сардан замолчал на целую минуту, и Ашаяти уже решила было, что он забыл о разговоре, но вдруг музыкант встрепенулся, будто вспомнил что-то, и продолжил: — Но до сих пор слышу далеко не так много. Один из моих артельных учителей слышал звук каждого листочка на дереве в лесу. А я так — тяп-ляп. Я пошел в артель из-за нищеты и бесплатного вина, а до этого шатался полуголодный по дорогам и играл на тростниковой флейте. Подражал музыкантам, которых слышал в Хандыме. Музыкантам в богатых шервани и с жемчужными тюрбанами. Бродил, искал приключений, находил их и потом долго валялся весь в синяках. Примерно, как и сейчас, — он покосился на Ашаяти. — Я хотел, чтобы моя музыка проникла в сердца людей, чтобы она сделала их души добрее, чтобы она принесла в этот кровавый и злой мир немного красоты и света. А! — Сардан отбился от назойливой мухи, которая давно должна была уснуть. — Был дураком, дураком и остался. Глупости это все… Кому оно надо — свет и доброта? Чем лучше я играл, чем глубже были чувства, которые я мог выразить музыкой, тем меньше людей слушало мое бренчание. Потому что кому какое дело до музыки, когда нечего есть? Люди, которым я хотел подарить свое искусство, работали в полях и мастерских с рассвета до поздней ночи, а по ночам думали только о том, как прокормить семью. И все равно голодали. Когда им искать света в какой-то там музыке? Она не накормит их детей, она не оденет их в теплую одежду зимой. Два зажигательных аккорда — это все, что нужно измученным жизнью людям. Наша площадная музыка отвратительна, избита, глупа, вульгарна и попросту скучна. Она не способна на тонкие чувства потому, что их лишены ее исполнители и ее слушатели… В конце концов и до меня дошло, что мое бренчанье никому не принесет добра и не сделает жизнь лучше. Мою музыку никто не поймет и, скорее всего, никто не услышит. Какой в ней смысл? Вот так, разочарованный и разбитый, я пошел в артель музыкантов за дармовым хлебом и вином.

— Ты мог бы играть марачи и дхарам, — сказала Шантари.

— Ну их всех в преисподнюю, этих марачи… Никогда не встречал среди них хорошего человека. Чтобы купаться в роскоши за счет страданий других людей нужно быть последним из мерзавцев. Пусть варятся, где бы им ни приготовили котел.

— Поддерживаю, — согласилась Ашаяти.

— Все бы вам сварить кого-нибудь да в преисподнюю, — сказала со вздохом Шантари. — Есть сила, которую ничто не в силах одолеть, но которая побеждает всякое зло, к которому прикасается. Любовь.

— Согласен, — с улыбкой закивал Цзинфей.

— А некоторые люди еще и в сказки верят, — добавил Сардан.

На следующий день, когда туман рассеялся, они как раз выехали к одному из тех небольших лесов, которые тут и там вырастали среди безбрежных равнин вопреки, как будто бы, самим небесам. Дорога, растоптанная совсем недавно промчавшимися здесь лошадьми, отворачивала от опушки и уходила обратно в степь, туда, где на невысоком пригорке у тощей речки виднелись деревенские домики. Сардан разглядел на краю деревни шварзяцких коней, слышались крики, гвалт. Выжженный на земле след, впрочем, вел в лес. Шварзяки, по всей видимости, решили отвлечься от надоевшего преследования тем делом, которое умели делать лучше всего — грабежом. Сардан невольно встретился взглядом с сумрачным взором Ашаяти. Она посмотрела ему в глаза долгим, как будто намекающим на что-то известное только им двоим взглядом, а потом отвернулась, без слов сказав все, что хотела.

Сардан вошел в лес по слабо различимой тропе, следом плелся Цзинфей и вел за собой лошадь с женщинами.

И стоило шагнуть за опушку, как мир снаружи словно бы перестал существовать. Лес, душистый и многоголосый, цвел, будто не было ему никакого дела до того, что на пороге стоит, дожидаясь своего часа, зима. Тысячи цветов, между которыми сновали насекомые, раскрасили ветви деревьев и кустов. Алые и пурпурные, бело-голубые и темные, цвета полуночи, желтые и рыжие… Среди зеленых весенних листьев прыгали, заливаясь песнями, птицы. По одной из веток пробежала белка, несшая в лапах крупную семечку, остановилась на уровне лиц сидевших на лошади женщин, посмотрела на них с интересом, укусила разок свою ношу и побежала дальше. Между кустов неспешно прошагала лань, взглянула бесстрашно — а может и с некоторым вызовом — на бредущих по лесу людей и спокойно пошла себе дальше, в цветущие заросли. По лесу блуждал свежий, не такой холодный как в степи ветерок. Как лесник, разглядывающий свое хозяйство, заглянул он туда, сюда, обогнул узенькое дупло, из которого выпорхнуло две птицы, и тоже скрылся куда-то вместе с ними. А одна из птиц, совсем маленькая, размером не больше куриного яйца, село деловито на плечо восхищенной Шантари, пропела ей что-то на ухо и упорхнула, не оставив после себя ничего, кроме памяти, которая так часто путает реальность и сон. Демоница радостно улыбалась и даже сказала что-то пробиравшейся сквозь траву лисе. Та тявкнула в ответ, покружилась и пошла своей дорогой. Цзинфей и Сардан недоуменно переглянулись.