Птица огня

Музыкант постучал в дверь, но никто не отозвался. Он постучал снова, попробовал открыть дверь самостоятельно. Она как будто начала поддаваться, тогда он дернул сильнее, и дверь распахнулась так резко, что чуть не слетела с петель, наружу вырвалось сено и битое ведро. Раздался страшный взрыв, а следом за ним такой истошный, душераздирающий крик, что на какую-то долю секунды он заглушил собой все — шум ветра, гул реки и рокот грома. Ударила, растекаясь по небу паутиной, кроваво-красная молния. Сардан быстро обернулся к деревне.

Над домами, раскрывая огромные крылья свои, висела и пылала огненная птица. Свет от нее, яркий до боли в глазах, словно бы воспламенил улицы, носившихся по ним шварзяков, крестьян, лошадей и свиней, куриц и собак. Стало видно, как днем. И снова по небу с разрывающим пространство треском пронеслась молния и врезалась в птицу. Та взмахнула громадными, непомерно громадными, гораздо больше, чем они были раньше, крыльями, разбрасывая всюду свои огненные слезы, и вдруг выстрелила грандиозным огненным вихрем куда-то вниз, где бегали крошечные тараканы-шварзяки. Пламя врезалось в землю и разорвалось на части, бросилось вьющимися потоками по улицам. Птица метнулась в сторону, налетела на господскую усадьбу, сорвала с нее крышу ударами крыльев и выстрелила огненным столбом внутрь. Из дверей и окон пылающего дома прыснули кто-куда маленькие, не больше блохи, фигурки людей. Кто-то поскользнулся, свалился и заскользил по грязи с холма к зажженным деревенским улицам. А птица тем временем, пролетев полукругом, сбила когтями своими балку с повешенными, и те, рухнув в лужу под виселицей, подбросили тучу брызг. Завершая круговой облет, птица снова набросилась на горящую усадьбу, снова плюнула в нее пламенной змеей, да такой силы, что поднявшийся от взрыва столб огня взвился метров на двести-триста. Но и этого ей было мало. Дух ринулся в им же самим разожженное пламя, свалился в пылающие руины и стал раздирать клювом то немногое, что осталось от дома. Во все стороны разлетелись горящие доски, балки, куски мебели, крыши.

Снова бахнул взрыв, и над пламенем взвилась в небо птица, глянула с высоты на деревню, на мечущуюся по улицам толпу самых разных людей и полетела на них. Те рванули было врассыпную, но не успели. Птица упала на беглецов, схватила зубами одного человека. Маленькая фигурка дернулась было, но тут же вспыхнула черным пламенем и спустя какое-то мгновение исчезла в огне так, будто и не было ее никогда. После этого чудовище вновь расправило свои необъятные крылья, ловя удары молний, наслаждаясь адским ревом бури. Оно в последний раз облетело деревню и помчалось куда-то вдаль, во тьму ночную, разбрасывая кругом себя пламя и дождь, и через пару минут мир вновь погрузился во мрак. Лишь господская усадьба продолжала пылать, но пламя ее уже практически не отбрасывало света, а вскоре и вовсе потухло, залитое диким ливнем.

Утром, когда солнце взошло над крышами, река по-прежнему неистовствовала. Грязная, вся в пене, похожая на гигантский поток нечистот, она выбрасывала на берег мусор и грозила увлечь любого, кто подойдет слишком близко. Только часам к десяти, при помощи дырявой паромной лодки и каната, Сардану и остальным удалось переправиться на противоположный берег.

Пожар давно погас, и на холме чернели руины усадьбы, как разбитые зубы. Крестьянские жилища чудесным образом избежали ударов пламенных вихрей, но искры пожгли крыши, дворовые ограды, амбары, склады и колодцы. Вдоль залитых лужами дорог кучками сидели шварзяки — обожженные, полуголые, усталые, точно нищие, у которых уже не осталось сил просить милостыню. Кто-то докуривал последнюю папиросу, кто-то допивал последние сто грамм арака, кто-то просто молчал от безысходности. Один шварзяк, обвешанный грязью, как праздничная елка игрушками, без цели бродил по дороге туда-сюда, не в силах придумать себе занятия. Капитан Одджи сидел на поваленном заборе одного из дворов, тер пятна на штанах и отнекивался от своих подчиненных.

— Что теперь? — говорил шварзяк со свисающей вяло шерстью. — Делать-то что, батюшка?

— Не знаю, — отвечал Одджи и ожесточенно растирал свою штанину. — Не знаю.

У невысокой статуи, изображавшей божество с безобразной физиономией, с рогом на лбу и с четырьмя руками, толпились, с трудом переваливаясь с ноги на ногу, измученные крестьяне и повторяли хриплыми, гортанными голосами: «Махеши Рана, Махеши Рана». Они поднимали руки в позе сдающегося и кланялись, произносили «Махеши Рана» и кланялись снова, но на этот раз немного иначе, ниже или выше, чередуя таким образом глубину поклона.