Птица огня

— Но мне нужны ингредиенты.

Цзинфей вручил музыканту список каких-то плохо сочетающихся друг с другом вещей (свиной жир, соль, крышка от сосуда, раствор жикухи, чистящий порошок, сало и т.д.), и тот поспешил в артель, потом по торговым лавкам, где, предъявляя артельную медаль, мог брать товары бесплатно, правда, далеко не все и в весьма ограниченных количествах. Еще спускаясь в общий зал постоялого двора он с тоской бросил взгляд на танцующих беззаботно пьяниц, пышногрудых барышень и игроков. Но промелькнуло это все так быстро, что вскоре вспоминалось как видение полузабытого прошлого.

Сардан вернулся в комнаты через пятнадцать минут, и Цзинфей принялся за работу.

— Готово, — сказал ученый еще через полчаса и положил на стол сверток продолговатой формы, из которого торчал на конце пучок бумаги.

Устройство походило на морковку с необорванной зеленью.

— И что это? — спросил Сардан.

— Там видно будет, — уклонился от ответа Цзинфей, почесал затылок.

— Оно сможет разбить стену?

— Меня больше беспокоит, что будет после этого. Эта женщина ведь самое психопатическое существо, которое я видел в жизни. Меня мучают определенные, чрезвычайно тревожащие, должен заметить, опасения, что только эта злобная ведьма сбросит путы, она вновь решит продать мое тело если уж не этим бандитам, то тем ближайшим, которых найдет где-нибудь на большой дороге.

Сардан покачал головой.

— Кто ее знает, господин ученый?.. Я как-то подумал недавно, видел ли я хоть раз в глазах Ашаяти злую ненависть, презрение к людям и их страданиям. Она часто раздражена, вспыльчива, но холодной злобы я не помню. Что-то печальное все манит меня в ее взгляде, какая-то жалость от неумения делать добро, от того, что все ее поступки только множат боль. А я смотрю на нее, такую разгневанную, и мне кажется, что это злится ангел, и злость эта — броня. Ее кровожадность и алчность — щит от равнодушия людского и злобы… Мы с вами, господин ученый, барахтаемся в грязной луже. И Ашаяти вымазалась этой грязью с головы до ног. Но мы с этой грязью свыклись, она для нас то же, что кровь, у нас за добрыми улыбками — насмешки и отвращение. А у нее наоборот. У нее за этими ее злодейскими гримасами — человек, какими должны были бы быть мы все, но какими мы никогда не станем. Где-то там, из глубин этой непробиваемой скорлупы, она улыбается свету, и ее глаза по-прежнему сияют, когда она смотрит в небо. Я хотел бы пробить эту скорлупу, содрать с Ашаяти все…

— Да, содрать с нее все, — Цзинфей поправил очки.

— Все-все, — улыбнулась Шантари.

Они покинули убежище в полночь, понадеявшись, что к этому времени город затихнет и улицы опустеют, но здорово ошиблись. В столовой постоялого двора шумела музыка, звенели кружки, а танцующие громыхали по полу ногами, как стадо носорогов. Люди орали, визжали и лобызались, ругались, дрались, били кувшины и полумертвые падали мешками на пол, причем не только здесь, на постоялом дворе, но и улицы полны были гуляками и выпивохами всех калибров и мощностей. Кругами носилась на лошадях капитально поддатая стража; рядом в углу тягали друг друга за волосы красные женщины с закатившимися глазами; за ними, развалившись на полу, играли в карты; дальше горлопанила скверные песенки компания, разлегшаяся на ступеньках; где-то звенели битые стекла, где-то хлестали кого-то плеткой, а в конце улицы лошадь таскала вокруг колодца свалившегося с нее пьяного мужчину с петушиной прической. Нога его застряла в стремени, и тело болталось тряпкой, но мужчина не сопротивлялся, не кричал и, в общем и целом, был вполне доволен жизнью.

Вышедшая из постоялого двора троица тотчас свернула в темный переулок, намереваясь добраться до сторожевого поста незамеченными, но и тут вся дорога была завалена телами, некоторые из которых к тому же шевелились и занимались чем-то таким, чем лучше заниматься без свидетелей. Луны выглядывали из-за облаков и, едва бросив взгляд на город, стыдливо прятались обратно.

Когда добрались до поста, Сардан первым делом заглянул в крошечное зарешеченное окошко. Ашаяти валялась на том же месте, где ее и бросили, связанная толстым канатом по рукам и ногам, и как ни в чем не бывало спала и сопела. Еще и улыбалась иногда чему-то, одному ей ведомому. Этой женщине все было ни по чем.

Цзинфей прилепил свою самодельную «морковку» к стенке и готовился уже дать огоньку, но тут из-за поворота вышел драный утренний шварзяк с длинной, гнущейся от собственного веса папиросой в зубах. Пока он не успел заметить всех, Шантари спешно закрыла их своим телом и с обворожительной улыбкой налетела на стражника.

— Молодой человек, где вы раздобыли такую огромную папиросу? — спросила она низким грудным голосом, от которого у Цзинфея затряслись руки, а Сардан сглотнул слюну.

Шварзяк уставился на Шантари, открыл рот от восхищения и чуть не выронил папиросу.

— Кто? — спросил он, язык заплетался, мысли путались. — Я?

— Давай, — шепнул Сардан Цзинфею.

Они стояли в тени от стены. Голоса Шантари и шварзяка стали тише, так что ничего нельзя было разобрать.