Птицы белые и черные

— Эй, красивый, дай погадаю, — услышал Голдаев сипловатый прокуренный голос. Он скосил глаза и увидел стоящую у кабины молодую цыганку с ребенком на руках.

— Позолоти ручку, бриллиантовый мой, все скажу, ничего не утаю, что с тобой было, что будет, почему тоска у тебя на сердце…

Голдаеву даже не по себе сделалось под этим обезоруживающим глазом. Он достал трешку, открыл дверцу и опустил руку с деньгами. Женщина с неуловимым проворством ухватила его руку, притянула к себе.

— Ты такой красивый и везде желанный, и женщины тебя любят, и удача спит у тебя в головах, но почему тоска поселилась на сердце, бриллиантовый мой? Потому что есть красавица, от который ты сам ушел, а теперь думаешь о ней, страдаешь и злишься…

— Ну, ладно, хватит шаманить, вали отсюда. — Он попытался выдернуть руку, но цыганка держала крепко. Годовалого ребенка она положина на ступеньку кабины.

— Подожди бриллиантовый мой, вижу, что плохо твоей красавице и не увидишь ты ее больше… — Цыганка пристальным глазом смотрела на ладонь, водила по ней пальцем. — Долго будешь болеть и страдать.

— Что-что? — ошарашенно переспросил Голдаев и с силой выдернул руку из цепких пальцев цыганки. — Хватит, иди отсюда! — Он захлопнул дверцу, включил зажигание.

— Еще позолоти ручку, красивый, скажу, что дальше будет! — Цыганка озорно подмигнула ему и расхохоталась, подхватила ребенка на руки. — Почему такой одинокий? Жены, семьи нет, дома тоже нет!

Нахмурившись, Голдаев старался не обращать на ее слова внимания…

…Он пригнал машину прямо к ее дому, влетел во двор, затормозил так, что едва не врезался в стену. Прежде чем вбежать в подъезд, посмотрел на окна ее квартиры на четвертом этаже. Они были освещены. Гремя сапогами по ступенькам, он вбежал на четвертый этаж и надавил кнопку звонка. Долго не открывали. Потом послышались детские голоса, потом дверь открылась.

— Ты? — в глазах испуг и удивление, потом — холод и злость. — Чего тебе?

— Ты… жива? — он с трудом перевел дыхание.

— Что значит — жива? — она оскорбленно вскинула голову.

— От чертова ворона! — он коротко рассмеялся. — Так и думал, что наврала!

— Ты зачем пришел?

— К тебе… Пустишь?

— А когда уходил, о чем думал?

— Ни о чем… Уходил — и все. А теперь вот пришел. — Он хотел было пройти в квартиру, но она загородила дорогу:

— Хватит, Роба. У меня душа не балалайка, чтобы на ней играть. Уходи.

— Вера, я сто километров машину гнал как сумасшедший…

— Зачем?

— Как это? Я ж говорю, к тебе ехал.

— Зачем? — Она посмотрела на него холодно, как на чужого и неприятного ей человека.

— Я ж говорю, к тебе ехал. К тебе!

— Да не нужен ты мне ^больше! Кажется, навсегда распрощались. Сам же сказал — хорошего понемногу.

— Кончай, Вера, чего человек сдуру не скажет. — Он снова хотел пройти в коридор, но она опять не пустила его.

— Уходи, Роба. Хватит друг дружке нервы трепать.

— Дай хоть чаю попить.

— Не могу. У меня гости.

— Кто?

— Не твое дело.

— Кто? — Голдаев нахмурился, надвинулся на нее.

— Иди к черту! — Она отступила в прихожую и захлопнула дверь.

Голдаев замолотил кулаками, потребовал:

— Вера, открой, дверь сломаю.

— Не открою, уходи!

— Вера, открой, по-человески тебя просят! — Он вновь забарабанил, но никто не отозвался. Только из соседней квартиры выглянула любопытная соседка.

Голдаев усмехнулся, закурил, медленно побрел по лестнице вниз.

Когда он вышел, опять задрал голову, посмотрел на окна ее квартиры. Долго стоял так, попыхивая папиросой. И вдруг его осенило. Он выплюнул окурок и опять пошел к дому, но не в подъезд, а к стене, где тянулась водосточная труба. Постоял, раздумывая. У спортплощадки, в зарослях сирени, слышались переборы гитарных струн и мальчишечьи голоса, распевавшие песню.

Голдаев закатал рукава рубашки, примерился и полез вверх по водосточной трубе. Жесть оглушительно скрипела и потрескивала. Голдаев упирался носками сапог в стену, подтягивался, обеими руками обнимая трубу. Медленно, метр за метром, он поднимался по стене. Обливался потом. Рубашка прилипла к спине.

Вот послышались шаги через двор, и Голдаев замер. Хлопнула дверь в подъезд — и снова тихо. Только в зарослях сирени пели под гитару ребята. Голдаев миновал наконец третий этаж. Заглянул в освещенное окно. В комнате сидело перед телевизором целое семейство — отец в полосатой пижаме и брюках, мать в легком халатике и двое мальчишек. Передавали программу новостей. Голдаев передохнул и полез дальше. Оставалось совсем немного до уровня четвертого этажа, когда вдруг одна из секций трубы, вставленных одна в другую, со страшным скрипом вынулась. Голдаев почувствовал, что вместе с этой секцией медленно отделяется от стены и падает в бездну. Он попытался одной рукой зацепиться за муфту, вделанную в стену, но рука оскользнулась, и он полетел вниз.

Его спасло то, что он упал не на асфальтовую дорожку у самой стены, а на взрыхленную цветочную клумбу. Упал со страшным жестяным грохотом. Секция водосточной трубы покатилась по асфальту. Испуганно замолкли в сирени поющие голоса.