Птицы белые и черные

А Маша спряталась на сеновале, зарылась в сено прямо в белом праздничном платье, закрыла лицо руками. Казалось, она плачет.

На сеновал заглянул встревоженный отец, поднялся по шаткой лестнице, огляделся.

— Маш, ты где? Маша? — И наконец увидел ее, ветревожился еще больше. — Ты чего это?

И стал дергать ее за ногу:

— Ты чего?

Маша отняла руки от лица, и отец увидел, что она совершенно спокойна и глаза сухие, незаплаканные. Только вновь задрожал в них черный, беспокойный огонек.

— Ничего, — ответила Маша.

— Что ж ты в свадебном платье в сено зарылась, в пылище валяешься, а? Гости ждут, а ты валяешься, а?

— Удрать мне хочется, отец. — Маша грустно улыбнулась. — Ноги в руки — и бежать куда глаза глядят…

— Цыц! — оборвал ее отец. — Не позорь отца. Слазь немедленно!

Маша медленно спускалась по лесенке, а отец, чтобы как-то развеять ее, говорил:

— Мишка Боровой транзистор подарил. Краси-ивый…

Маша вышла на улицу, отец торопился за ней, дергал за руку.

— Сено с платья стряхни… И гляди, за столом-то не кури. Это ж срамота! Невеста в белом платье — и цигарка в зубах торчит! Будто атаманша какая!

— Ладно, не буду, не буду! — отмахивалась Маша.

…Водку она пила наравне с мужиками и не пьянела. Сидела в ней какая-то непонятная злость, которая не давала алкоголю туманить мозги.

Пьяный Андрей вытянул ее на улицу, обнял, начал бормотать заплетающимся языком:

— Не любишь ты меня… Не любишь, Мария… Эх, что ж это я делаю, а?

— Давай обратно переиграем, пока не поздно, — сказала Маша.

— Обратно? — Андрей пьяно улыбался. — А этого не хочешь? — Он сунул ей под нос здоровенный кулачище. — Ты из деревни смылась, а я тебя полтора года ждал… Моя будешь, моя…

И он полез целоваться.

— Ты хоть бы побил меня, что ли, — вдруг тоскливо выговорила Маша.

— Горько! — завопил кто-то у них над самым ухом. — Горько!

Пьяный мужичонка взмахнул наполовину опорожненной бутылкой, рухнул как подрубленный и мгновенно заснул.

Маша смотрела на Андрея, и вдруг жалость мелькнула в ее глазах, жалость и доброта. Она обняла его за плечи, притянула к себе, стала гладить по спутавшимся волосам, спрашивала шепотом:

— Ты меня сильно любишь, Андрюша?

— Хочешь, утоплюсь? — сказал Андрей. — Или… или на тракторе с моста в речку прыгну…

— Уладится все… Стерпится, Андрюша… Спасибо тебе…

— Ты, когда уехала отсюда, девственницей была? — осторожно спросил Андрей.

Мария отодвинулась от него, с усмешкой взглянула:

— Девственницей…

— А вернулась?

Маша не отвечала.

— Значит, там кто-то, — вздохнул Андрей. — И то слава богу.

— Отворите ворота, люди добры-ыя! — вдруг снова завопил проснувшийся мужичонка.

— Ты не подумай, Маша, — спохватился Андрей, и язык его еще больше начал заплетаться. — Просто чтоб по деревне не судачили.

— А ты простыню вывешивать будешь? — Голос Маши зазвенел. — Или рассказывать всем?

Она резко оттолкнула его, пошла в дом. Андрей потянулся за ней, споткнулся.

— Маша, Маша, ну че ты… Погоди… — И вдруг до него дошел весь смысл разговора и какая-то несчастная гримаса исказила лицо.

Неожиданно за спиной раздался веселый смех. Андрей обернулся, увидел подружку Маши Любу.

— Куда на свадьбу-то идти, жених? — Она рассмеялась.

Рядом с девушкой стоял гармонист, нетерпеливо трогал пальцами кнопки гармони.

Андрей схватился за изгородь, рванул ее на себя, изо всех сил ударился лбом в доски, заскрежетал зубами, застонал:

— Эх, что делаю, что делаю!

Тут же подлетели двое дружков, схватили за руки:

— Пошли! Васька пластинки новые достал. Иж в самые Холмогоры к дядьке ездил!

А в доме гремело, металось веселье. Рвала меха гармонь, и высокий женский голос покрывал шум:

— Ух ты! Ах ты! Все мы космонавты!

Выбежали две посаженые матери, две шустрые старушки, принялись отбивать, оттаскивать Андрея от дружков:

— И-их, бесстыжий, на полчаса отошли, и уже налупился. Другим можно, а ты не смей. Жених ты!

— Какой я жених! — всхлипнул Андрей.

— В огуречный рассол его, Дарья!

И старушки поволокли слабо упирающегося Андрея в кладовку, где стояли бочки с солеными огурцами.

…Потом Маша и Андрей опять сидели за столом. Гости радостно кричали «Горько!», и жених с невестой поднимались, степенно прикасались друг к другу холодными мертвыми губами. Кто-то аплодировал, орал снова:

— Мало! Ох, горько-о! Подсластить!

Они снова вставали. Отец смотрел на Машу счастливыми глазами, смеялся, обнимал гостей за плечи, и в то же время чувствовало его сердце что-то неладное и смутное беспокойство проскальзывало в душе. Он поднялся и, раскачиваясь над столом, крикнул:

— Новый дом молодым! Тыщу рублей даю!

Маша с сожалением взглянула на отца, и в ее взгляде он прочел: «Ну зачем, отец? Зачем?»

— И я тыщу рублей дам! Не отстану! — подал голос отец Андрея, но сам подняться он уже не смог, «нагружен» был основательно.

Кто-то оглушительно захлопал в ладоши, закричал:

— Горько-о!

Какая-то девушка пустилась в пляс, отбивая дробь по крашеным доскам, приблизилась к Андрею, наклонилась, приглашая его на танец.

— На последях с женихом, и-их!

Андрей посмотрел на Машу, словно спрашивал разрешения, поднялся из-за стола.