Птицы, искусство, жизнь: год наблюдений

Музыкант был от меня, казалось, очень-очень далеко: шел чуть впереди или сбоку, но не со мной. За все месяцы, проведенные вместе, он никогда не позволял мне чувствовать себя незваной гостьей, но теперь, когда я шла за ним по пятам, тихо шагала вслед, глядя, как его голова слегка кивает при каждом шаге, словно вторя ритму какой-то затаенной мысли или песни, у меня было ощущение, что я ему самым постыдным образом навязалась.

Несколькими днями раньше он сообщил в электронном письме, что, как ему кажется, теряет интерес к птицам. Я списала это на дурное настроение, примету не самого интересного сезона в бёрдинге. Но теперь призадумалась: может, он это серьезно? Он вяло махнул рукой в сторону стайки морянок и нескольких гоголей. Показал на пустельгу, сидевшую на фонарном столбе: хвост у нее ходил вверх-вниз. Играл роль скучающего и исполнительного гида.

Вдобавок в парке, за несколькими исключениями, царили опустошенность и бесптичье. Поэтому чувство, что внутри меня разверзлась пустота, только усиливалось. Не просто оттого, что я лишилась компаньона по бёрдингу. Энтузиазм музыканта заставил меня поверить в то, что руины и пустыри мегаполиса тоже на что-то годятся. Благодаря ему унылые пустоши начинали сиять, а берега, загроможденные уродливыми высотками кондоминиумов и башенными кранами, приобретали зачарованный вид. Я рассчитывала, что его упоение подстегнет мой интерес к птицам. А теперь, когда он мысленно не здесь, я почувствовала, что город утрачивает сказочный ореол.

А еще почувствовала, что музыкант тоже как-то поблек: словно в нем подкрутили внутренний реостат. Может, просто день не задался? Или это какой-то серьезный кризис? Может ли страсть просто сдуться?

Мы дошли до озера и немного постояли: разговаривали, наблюдали за парой крякв, дрейфовавшей вдоль береговой линии. Он сказал, что внезапная чрезмерная шумиха вокруг него в сфере орнитологической фотографии оставила неприятное послевкусие, отравляющее его жизнь. (Он провел параллель – это, мол, всё равно как общаться только с музыкантами, зацикленными на «гладенькой коммерческой музыке».)

Сказал, что ему нужна передышка.

Сказал: «Я очень удивлюсь, если продолжу прогулки по Торонто с фотоаппаратом».

«Я в них не нуждаюсь». «Специальные выезды куда-то – другое дело. В них я нуждаюсь». «А в Торонто будет всё тяжелее и тяжелее: мы теряем всё больше и больше пространства, подходящего для птиц». «Птицы начнут покидать город».

С последним из этих аргументов было нелегко поспорить, особенно в день, когда кажется, что птицы вымерли, особенно когда стоишь посреди района, находящегося в подвешенном состоянии, – застраиваемого новыми домами. Собственно, всё, что говорил музыкант, я вполне могла понять. Но звучало оно неубедительно оттого, как он это говорил: сурово ощетинившись, слишком энергично отнекиваясь. Я увидела, как его взгляд остановился на утке, бродившей по воде в нескольких футах от нас, и подметила легкое сожаление. «А знаете, – сказал он со вздохом, – хотя с этим всё кончено, я очень удивлюсь, если даже через десять лет не обомлею от восторга, увидев рисунок оперения самки кряквы».

⁂

Потом разговор перешел на другую тему, и музыкант упомянул, что снова работает в студии – записывает альбом. Это его воодушевляло, но закрадывались «всякие дурацкие мысли». Вся его энергия уходила на то, чтобы растолкать и разбудить от спячки свою композиторскую музу. Он глубоко сомневался в качестве своей музыки, но шел вперед, отчаянно стараясь не верить голосам своих внутренних критиков.

И тут я поняла, в чем дело. Почти целый год я следовала за музыкантом по пятам. Когда мы делились мыслями об искусстве и я говорила, что в мое творчество постепенно входят птицы, он принижал свою музыку, вел себя так, словно ее вообще не существует. А теперь, когда он снова переключал симпатии на свою музыку, вновь входил в этот темный и одновременно лучезарный цех творческой работы, он двинулся в обратном направлении – а любовь к птицам убрал в архив.

Возможно, в каждый конкретный момент его хватало на страстную увлеченность лишь чем-то одним. Либо ему было довольно всего одной страсти, чтобы приобщиться к упорядоченности и осмысленности Вселенной. Но я с трудом могла поверить, что птицы и музыка – лишь взаимозаменимые способы отвлечься от проблем, просто «провести время», как объяснял мне музыкант сейчас. Неужели это лишь разные, но равноценные формы «лекарства от смерти»? Неужели он правда так считает? Неужели наше главное стремление в жизни – чем-то заполнить пустые места, возникающие оттого, что мы – всего лишь люди, чем-то отвлечься от печали, вокруг которой вращается наше существование? Неужели музыка и птицы нужны ему только в качестве утешения и больше низачем? Неужели наблюдения за птицами не имеют под собой интеллектуальных, экологических и творческих резонов?